Иных ассоциаций у меня не возникло, когда Рябов продемонстрировал девушку в рубенсовском стиле, прижимающую левой рукой простыню к груди. Я мгновенно вспомнил картину великого живописца «Персей и Андромеда». Закованный в латы Персей пожирает глазами золотоволосый приз за успешные боевые действия, а слетевшие с небес ангелочки услужливо помогают Андромеде поскорее освободиться от скрывающей ее прелести накидки.
Великий живописец Рубенс был явно своеобразным художником уже потому, что, в отличие от многих современных деятелей искусства, не создал полотна под названием «Персей и Андромеда-2». После такого рассуждения я умчался в душ, сбросив на ходу бронежилет, предварительно разъяснив всем присутствующим: Сергей Степанович может возвращаться на работу, а девушка — пить кофе с коньяком, прежде чем она приступит к индивидуальной трудовой деятельности.
Ближе к утру я понял, что Персея из меня явно не получится, несмотря на умение размахивать остро режущими предметами не хуже античных героев. Вряд ли Персей, отрубивший голову сухопутной Медузе, вместо того, чтобы упасть в объятия Морфея после жарких схваток с Андромедой, умчался осчастливить еще кого-нибудь.
Глядя на восторженно бормочущего Студента, я понял: он уже счастлив. Равно, как и один из сотрудников нашей доблестной таможни. Однако этого мне явно недостаточно, потому что на достигнутом нельзя останавливаться. Настроение моего главного эксперта — всего лишь увертюра к той радости, которую надеюсь принести одному из своих клиентов по кличке Саблезубый, хотя на тигра этот колобок с усами вовсе не похож. Представляю себе его реакцию, если бы кто-то из подчиненных обратился к директору государственного концерна «Внештранс» Коробову со словами: «Саблезубый, чего изволите?»
Я знаю, чего изволит Саблезубый. Приобщиться к прекрасному, чтобы поднять себе настроение и с удвоенной по такому поводу энергией продолжать свою депутатскую и производственную деятельность, направленную на повышение жизненного уровня населения. Не всего, конечно, некоторой его части, но все-таки.
— Ну, Студент, чем порадовало нас свежее поступление?
— Откуда эти работы? — эксперт даже не вылазит на свой стол, чтобы открыть форточку, хотя я успел прикурить сигарету. Наверняка, не заметил, у него все внимание сконцентрировано на венце работы пресс-группы Бойко.
— Из Германии, — предельно откровенно отвечаю на нескромный вопрос.
Следовало ожидать, что Студент тут же ринется к столу, занесет эти сведения в один из своих гроссбухов, однако он этого отчего-то не сделал, а продолжил искусствоведческий поиск:
— Как они туда попали?
— А тебе неинтересно, как они оказались здесь?
— Я понимаю, что вы имеете в виду, однако вынужден еще раз просить делиться со мной сведениями о передвижении произведений искусства, хотя бы для того, чтобы в дальнейшем можно было не задавать дополнительных вопросов.
— Студент, ты растешь прямо на глазах. Быть может, я тебе кое-что расскажу. А пока поведай, чем осчастливишь.
— Самое интересное — «Городской пейзаж» Фернана Леже… Насколько известно, это полотно было уничтожено гитлеровцами в 1943 году во внутреннем саду музея «Зал для игры в мяч».
— Будем считать, оно возродилось из пепла, витавшим над парком Тюильри.
Студент с обидой посмотрел на меня и выпалил:
— А «Путники» Гюстава Курбе тоже были уничтожены во время второй мировой войны?
— Нет. Хотя бы потому, что ты о них спрашиваешь. А чего Курбе уничтожать, он ведь, в отличие от Леже, не лепил панно для здания ООН в Нью-Йорке.
После этих слов Студента перекосило, а его проницательные глаза поперли из орбит с такой скоростью, словно я стал разжигать костер из его архива.
— Не нервничай, — миролюбиво замечаю в ответ на эту реакцию, — иначе нам придется напрягать великого окулиста Федорова. Если будешь воспринимать мои слова с таким негодованием и в дальнейшем, сомневаюсь, что даже он сумеет вставить твои выскочившие глаза обратно на морду. Ладно, я поведаю тебе нечто интересное, но сперва скажи, чем еще порадовал нас Игорь?
Глаза Студента вернулись почти в прежнее положение, и он довольно сухо произнес:
— Две пастели Делакруа, рисунок углем Писарро, «Натюрморт» Гогена.
— Моне не было?
— Вы сказали Мане?
— Нет, именно Моне. Клода.
Студент отрицательно покачал головой.
— Да, нам явно недодали, — с огорченным видом заметил я. — Кстати, кому в свое время принадлежал Курбе?
— Семье Ротшильдов… Постойте, другими словами, вы хотите сказать, что знаете…
— Знаю, Студент. И кое-что, к твоей великой радости, могу поведать.
Я чуть было не добавил: «Чтобы глаза на пол не упали», — но вовремя остановился. Студент схватил в руки шариковую ручку, какую-то измызганную пухлую тетрадь и посмотрел на меня с таким видом, будто за моей спиной замаячил призрак великого Вазари.
— Рассказываю тебе историю, которая, на первый взгляд, не имеет к этим работам никакого отношения. Но кое-какие интересные сведения, уверен, ты почерпнешь.
Итак, после оккупации Франции реквизированные произведения искусства свозили в музей «Зал для игры в мяч». Распределением добычи занимался рейхсмаршал Геринг. Первым среди прочих коллекционеров произведения искусства отобрал товарищ Гитлер, затем партайгеноссе Геринг, потом представитель Высшей партийной школы. Немецкой, естественно. Кое-что из остатков подобрали музеи, а все остальные шедевры гуманные нацисты продали в Цюрихе и прочих Люцернах для того, чтобы материально поддержать французских вдов и сирот.
— Кроме «непригодных к использованию».
— Вот именно. Всякую гадость, пропитанную упадническим и еврейским духом, немцы, как ты знаешь, сожгли. Вместе с Миро, Пикабием, Клеем сгорел и Леже, лежащий на твоем столе.
— Так каким же образом…
— Простым, Студент. Среди немецких офицеров было немало людей, понимающих толк в прекрасном. И сколько оно стоит. А главное, они правильно поняли основной смысл любой войны… И вот много лет назад в Германии произошел такой случай. К епископу Зольбаху пришел один ветеран войны и труда, который передал священнослужителю почти тридцать произведений искусства, созданных французскими мастерами. Дядя этот явно был человеком, воспитанным на христианской морали, потому что свято выполнил требование одного высокопоставленного офицера. Во время войны тот спас его от Восточного фронта и отправил в Германию, попросив об одной услуге. Хранить некий чемодан, пока за ним кто-то не придет.
Спустя двадцать лет до дяди дошло, что об этом чемодане вряд ли кто помнит. Отставной солдат фюрера не присвоил себе содержимое чемодана, а направился к епископу.
— Что было в том чемодане? — не выдержал Студент.
— «Скала» Гогена. «Развалины в Грамкам» Сера… успеваешь записывать? Дальше, работа Огюста Ренуара «Клод Ренуар за письмом», пастели Кросса, Пермитта.
— Но ведь…
— Не тревожься, эти произведения искусства хранились до последнего времени в Берлинской национальной галерее.
— Неправда, — отрезает Студент.
— Другими словами, ты утверждаешь, что я вру?
— Быть может, ваши данные неточны, — не решился пойти на обострение Студент. — Ни в одном из каталогов музея эти работы не значатся.
— Еще бы, — реагирую улыбкой на такую детскую дурацкую непосредственность. — Твоим германским коллегам-музейщикам было запрещено не только выставлять эти и другие картины, даже вносить их в опись.
Теперь Студент счастлив. Он что-то карябает в своем пухлом гроссбухе, внося туда дополнительные сведения о дважды похищенных Германией работах, не требуя никаких дальнейших пояснений.
Правильно делает. Большего он не узнает. Сведения о деятельности Бюро юридической защиты национального достояния ГДР ему ни к чему. Именно там регистрировались произведения искусства, находившиеся прежде в собственности, как это они выражались, бежавших из республики лиц. И не только бежавших, но и давным-давно казненных или ограбленных прежним режимом.