И Александр, проявив волю, отдал обнаглевших подмастерьев под руку истинным знатокам дела. Как они кричали! Сколько было слёз, обид, ненависти! После парада в Вертю, которым завершились союзнические манёвры 1814 года, Ермолов в лицо императору повторил слова Суворова: «Ваше величество, сделайте меня немцем!» Каков наглец! Его фразу превратили в девиз все эти Дохтуровы-Раевские, не замечая, сколь жалки в своей ревности. За всю жизнь они не научились главному — послушанию.
Сегодня после обеда назначена аудиенция Воронцову. Ещё один из той же когорты. Александр поморщился и с такой силой тряхнул руками, что капли воды забрызгали скатерть. В отличие от своей бабки, он не любил ярких людей. Екатерина считала, что они придают блеска её царствованию. Внуку же мнилось — заслоняют его, отбирая частичку любви подданных.
После войны все герои. Всех превозносят. Во всех видят спасителей Отечества. На что они теперь? В мирное время с ними тесно. Того и гляди, заварят кашу... И тем не менее сегодня Александр Павлович намеревался оказать командующему милостивый приём. Даже если участь корпуса решена. Нельзя менять местами причину и повод. Причины всегда глубоки и скрыты. Повода же надо дождаться. Воронцов пока его не дал. Во всяком случае, открыто, очевидно для всех. А потому император будет говорить с ним искренне и доброжелательно. Как с другом.
Михаил прибыл в Париж около 12 дня. Было жарко. За дорогу он пропылился и взмок. Следовало привести себя в порядок и отправляться в Люксембургский дворец, где по обыкновению останавливался император. Аудиенция была назначена на два. Времени оставалось немного, и граф пренебрёг чаем ради холодной ванны.
В половине второго он сел в карету. Без десяти два был у дворца. Без пяти попросил доложить о себе приближённого адъютанта государя — Алексея Дмитриевича Соломку, старого знакомого. Тот исчез за дверью. Долго не выходил. Потом явился и велел обождать, указывая на стул. Воронцов хорошо знал эту манеру. Ею отличались некоторые начальствующие особы вроде Бенигсена или Винценгероде. Никогда не принимать в назначенный час. Хоть пятнадцатью минутами, но позже. Проситель должен осознать, куда пришёл. Пока сидит в приёмной на стуле, проникается чувством занятости персоны за дверью. Полчаса. Такова была дистанция, которую император проложил между собой и посетителем. Наконец двери распахнулись, и Соломка пригласил генерала войти.
Александр Павлович сидел у стола в боковом светлом покое, на стенах которого красовались рубенсовские аллегории. Он встал навстречу Воронцову и сделал ему радушный знак рукой. Михаил Семёнович внутренне подобрался.
— Рад видеть вас, друг мой, — усталое лицо государя лучилось мягкой улыбкой.
На вкус графа, в этом человеке было многовато сахара. А как укусишь, выходило — на кусок белой сладости капнули йодом.
— Ваш батюшка пишет мне, выражая обеспокоенность насчёт тех слухов, которые ныне тревожат Петербург в связи с оккупационным корпусом.
«А вот и йод, — подумал Михаил. — Зачем только отец взялся писать? Просили его?»
К стыду командующего, нервы у него так расходились после окриков из министерства и Главного штаба, что он полторы недели назад сам схватился за перо. Теперь жалел. Не удержался. Выложил, что накипело. Если ему не доверяют, зачем вручили командование? Если его верность не ко двору, он может уйти в отставку и жить частным человеком в Англии. В спокойствии и самоуважении. Это надо же было так подставиться! Тебя бьют, а ты сам напрашиваешься на удар голым пузом!
— Ваше письмо, Михаил Семёнович, тронуло меня до глубины души, — между тем говорил император, усаживая гостя в кресло возле стола.
Государь вовсе не настаивал, чтобы перед ним во время доверительной беседы стояли навытяжку.
— Я искренне не понимаю, в чём вы, граф, видите нападки на себя? Кого считаете своими недоброжелателями? Везде трудятся ваши друзья, исполняя единственно высочайшую волю, кою и вы, думаю, в любом деле поставляете себе главным мерилом собственных заслуг.
Михаил Семёнович чувствовал, что краска заливает его лицо. Стыдно, ой как стыдно было жаловаться царю. Как маленький. Но в том-то и дело, что он не жаловался! Во всяком случае, никого не обвинял, прекрасно понимая, что упрёки идут сверху. Не стоит именовать ябедой попытку прямого объяснения с государем — неотъемлемое право дворянина.