И однако, всякий раз она давала себя уговорить, несмотря на все его истории, связи, которые, в общем-то, всегда становились известны ей. Она все еще любила его и бесконечно страдала от измен, все меньше надеялась, что он переменится, поумнеет и их отношения станут другими — глубокими, чистыми, о каких она мечтала. Маша со всем пылом привязалась к детям, которых очень любила и которые нужны были ей тем больше, чем сильнее она ощущала свое одиночество.
Когда-то ей казалось, что она нашла в Саше все, о чем мечтала девчонкой. Какая наивность! Он оставил жену, с которой прожил год, и ребенка, но Маша говорила себе, что лишь с ней он узнал большое, настоящее чувство, а первый брак был всего-навсего ошибкой. Только позднее, когда уже родились Таня и Ирина, она вдруг осознала, что у Саши есть и сын, о котором он почти не вспоминал и которого почти не знает. Ее мучило это равнодушие, она сама уговорила мужа съездить к сыну. Чем дальше, тем отчетливее понимала Маша, с какой легкостью скользит ее муж по жизни, на лету завязывая все новые и новые мимолетные знакомства и так же легко бросая тех, кем увлекался.
Слово «любовь» приобрело в его устах совсем иное значение, чем оно имело для нее; это слово, произнесенное Сашей, звучало фальшиво, оскорбляло ее. Потому-то неделю назад, когда после столь долгого отчуждения они опять были близки, она положила ему на губы ладонь, не дав говорить о любви; потому-то она не смогла сдержать слез, прогнать печаль. Но ведь она была женщина, а искушение минуты было слишком велико. Они уехали далеко от мест, где столько оскорбляли друг друга; здесь, в чудесном краю, она отдохнула душой и словно возродилась — исчезла вечная тревога, на смену ей пришло непривычное чувство умиротворения, внутреннего покоя, освобожденности. Здесь, на лоне дикой природы, в ней вновь стала оживать забытая было нежность, молодая страстность, жажда любви.
Она долго лежала на постели неподвижно, так близко от мужа и так бесконечно далеко, и снова предавалась думам, вспоминая все те жестокие, тяжелые дни, долгие годы, которые они прожили вместе и — так пусто. У нее возникло такое чувство, словно у нее перебили позвоночник.
Маша повернулась на другой бок, сжалась под шкурой в комочек и лежала с открытыми глазами.
Совсем поздно, где-то около полуночи, вернулся Митя. Она слышала, как он разговаривал с Василием, как они пили чай. И долго не могла уснуть уже после того, как они затихли.
Она забылась тяжелым сном лишь под утро. Ей приснилось, что она дома, дети играют в комнате. Таня сидит на ковре, на том красивом якутском ковре, сшитом из оленьей шкуры, с прошивками, который обычно висел на стене над диваном, и сбивает дощечки, разбросанные вокруг. Она мастерит скворечник, а Ирина хочет забрать молоток. Они ссорятся, Маша прикрикивает на них. Она очень любила этот ковер и тщательно следила, чтобы его не испортили. Она сердится на детей, но молоток все стучит и стучит…
Она проснулась, когда до нее донесся голос Василия. Открыв глаза, она поняла, где она и что от детей ее отделяет более тысячи километров.
— Доброе утро, — сказал Василий. — Пожалуй, пора ехать: надо посмотреть, не попался ли в капкан хоть один из четырех оставшихся волков. Мы поедем без Мити, пускай он отдохнет. Вернулся только в полдвенадцатого.
— Мы уже идем, идем, — ответил Буров.
Он давно проснулся и лежал, тупо глядя в потолок.
— Сегодня я не поеду, — отозвалась Маша. — Я плохо спала, что-то голова болит.
Муж, одеваясь, молча взглянул на нее.
— Вот и правильно, — заметил Василий. — Вам и впрямь лучше отдохнуть после вчерашнего. К полудню мы вернемся.
— Может, мне остаться? — спросил Буров жену.
— Зачем?
— Ну, раз тебе нехорошо.
— Нет. Поезжай. Я полежу часок-другой, и все будет в порядке.
Он почувствовал облегчение оттого, что они с Василием поедут одни. Временами ему казалось, что своей раздражительностью Маша словно связывает его по рукам и ногам, и теперь радовался свободе. «Ей тоже не вредно побыть одной несколько часов, — подумалось ему. — Смотришь, может, и возьмется за ум, может, все опять придет в норму».