И все же, закончив, он долго не отваживался взглянуть на сделанное отчужденно, холодным взором постороннего, чтобы оценить, ибо то, что он сочинил, стало частью его самого, словно он был деревом и от его ствола отделился зеленый росток.
Ночью прилетал Перелесник, ты вспыхивала от подаренного им огня и сгорала, чтобы на заре возродиться снова.
РЕПЕТИЦИЯ
Небо с одними только звездами первой величины — не небо.
1
Окна мастерской открывали парадоксальный пейзаж современного города, который с осознанно безжалостным эгоизмом завоевывал все новое и новое жизненное пространство.
Почти вплотную к окнам подступали однообразные, лишенные яркой индивидуальности серые облики высоченных домов. На плоских крышах надежно держались мачты телевизионных антенн, и в них было намного больше стойкости и самоуверенности, чем в тоненьких, хрупких деревцах, которые, казалось, без всякой надежды вырасти робко тянулись ввысь меж гигантских, неприступных, гладко тесанных глыб зданий.
Рыжая земля в глубоком котловане, огражденном кривозубым дощатым забором. Красный экскаватор. Черные асфальтовые тротуары. Крохотные сосенки. Единственный старый кирпичный дом у подножия новых, высотных. Дальше, справа, — наивные домики и коттеджи испуганно выглядывают из овражков по ту сторону котлована и проселка, ища хоть какой-нибудь защиты у тополей с тонкими встревоженными верхушками. Пройдет немного времени — и домина, выросши из разрытого котлована, закроет и этот вид.
Выкорчеванное дерево, серое, застывшее, перекрученное с жестоким равнодушием. Разноцветные пятна автомашин. Гофрированные полоски бетонных лесенок, брошенных на холмики между домами. Мальчик с велосипедом. Белое полотно выстиранной простыни на веревочке меж двумя металлическими столбиками. Слева — вечно подвижная городская трасса. В совокупности — и дисгармония, и нерушимое логическое единство.
Совсем обособленным, независимо-одиноким оставалось только озерцо невдалеке за трассой, еще скованное льдом, зорко оберегаемое окружающим лесом, на который уже и с противоположной стороны, от самого горизонта, неторопливо и упорно надвигался город. Верхушки деревьев с высоты седьмого этажа виделись Натале настороженными, встопорщенными и неприветливыми. Они создавали цельный ярус, поднимавшийся над землей и удерживаемый колоннами крепких стволов.
Глядя в окно, Наталя продолжала фиксировать детали городского пейзажа: небо цвета блочных домов, как старый, поношенный театральный задник. Две вороны на телевизионной антенне. Заводская труба в просвете между домов. Прихрамывающий мужчина с палочкой. Упрямый, навязчивый звук какого-то въедливого и неутомимого механизма на строительстве.
И вдруг старый, поношенный задник неба, серый и потертый, медленно расползается и открывает дерзкую, уже не по-зимнему глубокую голубизну.
— Я ухожу из театра, — говорит Наталя, оборачиваясь внутрь комнаты.
Теперь перед нею совсем другой мир, замкнутый в четырех стенах, давно знакомый и не слишком интересный, мир, в котором властвует ее мать; она сидит за мольбертом, вполоборота к окну, так, чтобы на полотно падал свет. Чуть в стороне — несколько дней назад «поставленный» натюрморт: запыленный высохший букет, где упорно доминирует еще живая алость плодов шиповника, небрежно брошенная вышитая салфетка и книга с положенным поперек раскрытых страниц старинным ножом для разрезания бумаги.
— Наконец-то! — говорит мать.
— Ты не возражаешь? — удивляется Наталя.
— Я говорю: наконец нужное освещение, — поясняет мать, не глядя на дочку.
— А я говорю, что ухожу из театра. Ты не устроишь трагедии?