— Я? Что я должен сказать? — Мужчина даже ссутулился, привычным жестом оставляя и снова беря в руки стакан с пивом, словно в нем могла таиться спасительная подсказка.
— Говорите что хотите, только возражайте мне, я ведь, наверно, сказал о театре что-нибудь нехорошее, это ваше право — высказать собственную мысль, разве не так?
Человечек как-то вовсе посерел, с виду совсем поникший, он не рад был, что заговорил с чудаковатым парнишкой; он опорожнял уже третью, последнюю из принесенных Иваном бутылок пива, и чем чаще глотал напиток, тем, казалось, больше мучила его жажда, в горло пересыхало, и в то же время мучила неотвратимая необходимость отвечать на слова молодого собеседника, иначе все выглядело бы слишком невежливо: Иван угощал его пивом, тут уж не скажешь — отстаньте, тем более что и начал-то разговор не Иван. И весь внешне беззащитный, обнаженный, как мысль, не уложенная в слова, открытый и откровенный, он вымолвил:
— Да так… в такое время, понимаете, приятно и уютно тут посидеть. Никто не мешает, пьянчуг нет, а пиво всегда свежее. Вот я, понимаете, покупаю билет и захожу сюда на пиво. А что — в этом же, сдается, греха нет?
— Греха? — Иван долго вглядывался в мужчину очумелыми глазами, а потом разразился сдавленным беззвучным хохотом: должно быть, он считал недозволенным громко смеяться, когда на сцене шел спектакль, — но именно эта беззвучность заставила отшатнуться его растерянного беднягу собеседника.
— К черту, не могу! — простонал наконец Иван. — Свежее пиво! В пятом ряду партера… Ну и развлекли вы меня, ну и насмешили! — Он собирал свои бумаги, кое-как засовывал их в карманы, смеялся и, задевая за ножки стульев, говорил: — Лучше не придумаешь, надо ж так порадовать человека!
Серый человечек смотрел, как Иван продирается сквозь столы и стулья к выходу, как машет на прощание рукой, едва удерживаясь от смеха, а потом и сам, вздыхая и пожимая плечами, направился к буфетной стойке.
— Получите за пиво. Три бутылки.
Буфетчица покосилась куда-то вниз, а когда подняла глаза на клиента, лицо ее выглядело невозмутимым.
— Уже уплачено.
— Я прошу вас — возьмите деньги. Это, понимаете, какой-то чумовой.
— Однако он заплатил, — стояла на своем буфетчица.
В конце концов мужчина в сером вышел, и тогда девушка позволила себе проявить эмоции.
— Арти-исты! — недовольно и осуждающе процедила она. — И хлебом не корми — только бы разыграть друг друга.
Тем временем в артистической уборной актриса мягкими, неторопливыми жестами клала грим на щеки, и природная естественность постепенно исчезала под старательно найденной маской, черты лица менялись, приобретали совершенно другой характер. Одновременно и в ней самой тоже что-то менялось, ломалось, и она уже находила в себе черты человека, которым ей предстояло быть на сцене в продолжение двух часов.
Потом, после спектакля, такими же неторопливыми, мягкими, но вконец усталыми жестами она снимет вместе с гримом маску и снова вернется к себе — подлинной. И вместе с собственным лицом обретет снова — как подарок судьбы — собственные свои чувства, горечь от не всегда удачной игры, какие-то печали и какие-то радости, не изведанные ее героиней. У той своя, отдельная жизнь.
И, может быть, позднее актриса прочитает в какой-нибудь газете рецензию на свою работу, где будет сказано, что «правдивой игрой она создала интересный образ…».
Парадокс: правдивая игра.
Фундамент, на котором держится театр, сложен из соединенных вместе несовместимых, противоположных понятий — правда и игра. Рядом с правдой игре не место. А уж если игра — какая тут правда? И, однако, театр настаивает на своем: правдивая игра.
Отраженное в трельяже лицо показалось ей неинтересным и банальным, как неинтересна и банальна была сама роль, хотя сейчас, перед выходом на сцену, актриса не имела права так думать. Ей не раз приходило в голову — не оставляют ли все ее переодевания, перевоплощения и трансформации в чужие души и тела следа и на ее душе и теле? А что, если безликая будничность и неинтересность многих ролей так или иначе влияет на повседневную жизнь актеров? Вот сыграй она в молодости Антигону, смогла бы потом, выполняя сестринские обязанности, преступить закон в своей собственной жизни? Но она никогда не играла Антигону и не преступала закон, хотя, глядя в глаза своим героиням, которые и сами — кто дерзко, кто весело, кто с любопытством — наблюдали актрису, ей иногда хотелось взбунтоваться, отречься от этих героинь, да и от себя самой давней и, почерпнув в бунте новые силы, начать все с самого начала.