Смерив его чуть насмешливым взглядом, актриса ответила шепотом, словно бы поверяя тайну:
— Приворотное зелье. Но я переговорю. За мной, как вы теперь выражаетесь, «не заржавеет».
— Приворотное зелье? Шутите? Приворотным зельем можно и отравить. Фольклор свидетельствует. Неоднократно.
— Можно. Да только разве все мы здесь не отравлены уже им навеки? — И вдруг смущенно улыбнулась. — Как заговорила! Простите. Уже вошла в образ.
Собираясь уходить и даже попрощавшись, Марковский еще на мгновение задержался в дверях, вспомнив что-то.
— Олександра Ивановна, а вы никогда не встречали здесь, в театре, такого серого человечка?
— Человечка? Где?
— В пятом ряду, на одиннадцатом месте. Не видели?
— Бог с вами, Иван. На что вы намекаете? На тайно влюбленного? Или на клакера? — Актриса весело засмеялась. — Клакерам мне нечем платить. — Ей нравилось так разговаривать, перебрасываясь шутками, в которых была подчас и терпкая горечь.
— Клакеры! У клакеров тяжелая работа — расшибают ладони, а этот отдыхает. Наслаждается.
— А почему бы и нет? Пусть наслаждается искусством.
— Вот и не угадали. Пивом он наслаждается, — почему-то радостно сообщил Иван.
3
Мимо пульта помрежа — по звонкой металлической лесенке вниз, в «трюм». Театр старый, скрипучий, здесь слишком много барахла, надо бы списать половину спектаклей, треть актерского состава, заменить обслуживающий персонал, позволяющий себе надевать чересчур стоптанные тапки и громко разговаривать во время действия. Иван поскользнулся на последней ступеньке и привычно помянул чертову мать; театр помещался в старом здании, в старой части города, и на первых порах виделся Ивану как раз таким, каким был: в самом деле замусоренным, с прадедовскими, давно устаревшими техникой и оборудованием, но зато по-старомодному уютным, даже милым и привлекательным, и это примиряло с ним Ивана, но вот сейчас, в эту минуту, никакого примирения быть не могло — ни с театром, ни с этим городом, где несколько старых церквей с колокольнями и обшарпанных домишек, возрастом лет по двести, составляли предмет гордости жителей, увлеченных историей (так же, как новый, большой, стандартно застроенный район тешил надеждой на широкие перспективы развития тех, кто был равнодушен к старине). Никакого примирения!
Под сценой, в «трюме», надежно укрытые от взоров зрителя, громоздились механизмы сценического круга и подъемных площадок. Сюда, как в подземное царство, по воле всевластного бога-режиссера герой во время действия мог угодить через люк прямо со сцены. «Дешевые старые трюки, — подумал Марковский, — вот если бы опустить сразу всю сцену — с декорациями, актерами и пустым текстом — или заставить бы сцену двигаться по кругу — пусть бы, вздрогнув, от неожиданности все закружилось… Болван!» — весьма самокритично оценил Иван свою идею. Глухой и равнодушный «трюм» слишком медленно помогал ему угомоняться. Марковский часто жалел, что происходил не из актерской семьи. Если бы родители были хоть костюмерами, парикмахерами или бутафорами, он наверняка назывался бы «театральным» ребенком, издавна знал бы здесь все на ощупь. «А почему именно здесь?» — сразу же привычно отреагировал Иван на собственную мысль. И решил: ну пусть здесь, какая разница, пусть в этом театре, здесь знал бы все с детства. Запущенные театральные дети, которых выращивают все гуртом, которые спят на двух сдвинутых вместе стульях в гримировочной или в артистической уборной, едят на обед сморщенные холодные сосиски и черственькие пирожные из театрального буфета, дремлют на жестком плюше кресел в зале во время обсуждения прогона спектакля — поздно дремлют, за полночь, неделями не видят иногда своих матерей или отцов, доподлинно знают все тайны театра, — счастливые театральные дети, они не перестают верить в чудеса и трепещут в предчувствии славы, иногда выходя на сцену в каком-нибудь спектакле — без слов, на секунду, но на сцену же! Верно, в этом есть что-то от старинного балагана, когда вслед за актером тянется весь его род, домашний скарб и все пожитки.
Там, над ним, вверху, продолжалось действо, четко распланированное и намеченное, выверенное заранее, зафиксированное в памяти каждого актера — и все же каждый раз новое; казалось, Иван слышал невнятно произнесенные слова и даже отдельные реплики, шаги, шум, — возможно, аплодисменты. Жаль, что исчезла, стала ненужной профессия суфлера. Трогательная, ветхая профессия, он бы согласился поработать суфлером. Не слишком долго, конечно.
В конце концов, все на свете можно прикрыть тонким театральным тюлем растроганности, и при соответствующем освещении серое станет розовым; но продлится это чудо только до конца спектакля, а потом, когда правда обнажится, о ней подробно узнают все посвященные — жрецы этого чудеснейшего в мире храма-вертепа. А зрители? Они будут догадываться. Но сделают вид, что ничего не знают. Они обязаны подыгрывать актерам.