А что — пусть бы суфлером, осветителем, рабочим сцены. Даже в столярке доски пилить — разве не стоило бы режиссеру пройти все по кругу, мог же Юозас Мильтинис в своем Паневежисе, в этом крохотном городишке, прославившимся благодаря его, Мильтиниса, театру, мог же он, надев серый, весь в пятнах халат, красить в колоссальном чане полотно для спектакля. Что? Опять Мильтинис? Да, всегда и во всем Мильтинис. У каждого должен быть свой бог, так почему бы не молиться этому литовскому режиссеру, чьи спектакли чаруют всех на свете?
Это ж надо — он, Иван, три года потерял над интегралами, прежде чем попал в театральный институт; жаль времени, потраченного в университете, на математическом, — уж лучше бы на журналистике или на геологическом, интегралы ничем не помогут ему сейчас прийти к взаимопониманию с Наталей Верховец, в ее поведении не было никакой логики, ну что из того, что она актриса, разве можно строить свою жизнь и свои поступки на одних эмоциях?
Иван снова выбрался из «трюма» за кулисы. Двое актеров в гриме и костюмах, ожидая своего выхода, заканчивали шахматную партию. В полумраке кто-то ходил широким шагом и тихонько бормотал текст роли, едва слышные слова звучали как заклятья. В общей умывальной из крана тоненько стекала вода. В старом помещении Паневежского театра было только две гримерных, и простой крашеный пол, и пятна от сырости в углу, но это не мешало, не в том дело, пусть себе — что за беда! — умывальник с испорченным краном; прижав к стенке в коридоре завлита, актер Галько тонко намекал, что стоит напечатать в местной газете его, Галько, творческий портрет. Один из монтажников, едва сдерживая усильем воли неистовый бас, заверял, что предложит театру свои услуги как актер, и в доказательство такой возможности бодро разыгрывал какую-то сценку.
Галько, увидя Марковского, приветственно поднял руку — «честь!».
Галько: благородный лоб и улыбка усталого аристократа, который оказывает тебе милость, заметив тебя на безлюдной улице, как же подробно он проинформировал Ивана обо всех театральных сплетнях, лишь только тот появился! Он пересказывал их с наслаждением, вдохновенно и глубокомысленно, хрипловатым приятным баритоном, такой заинтересованный в том, чтобы в театре все шло как можно лучше, весь в устремлении подсказать, помочь, поддержать, ведь уж он-то, Галько, знал, что режиссер должен насквозь видеть каждого актера, держать его как на ладони, без этого невозможно работать, надо чувствовать, за какую веревочку потянуть в любой ситуации, и, прежде чем его, Ивана Марковского, молодого и неопытного режиссера, обступят со всех сторон, прежде чем примутся нашептывать, плести паутину интриг, прежде чем станут добиваться от него ролей и признания, он, Галько, считает своим долгом дать Ивану объективную, точную, доброжелательную и необходимую информацию, да ведь это же общеизвестно — режиссеры всегда вызывают к себе на беседу каждого актера в отдельности, а потом сопоставляют, сравнивают, делают выводы, поскольку в последующей деятельности это крайне необходимо. Галько превосходно разбирался в этом. Он, как всякий порядочный актер, пережил не одного режиссера в этом театре, а перед тем еще работал в двух других, таких же маленьких, как две капли воды похожих на этот.
— Я здесь только дипломный спектакль собираюсь ставить, какая там последующая деятельность! — Иван засмеялся, как всегда призывая на помощь — хоть мысленно — черта, потому что кто ж еще мог бы ему пособить в такой ситуации, при такой беседе, кто, кроме самого черта, подсказал бы «за какую ниточку потянуть», — ведь тут уж верно только так: черт против черта. «Ах ты, плут эдакий, и какая тебе от меня польза, какой барыш?» — пытался догадаться Иван, глядя в глаза Петру Галько, старательно ощупывая взглядом его красивые, тонкие в запястье руки.
Галько знал, что делать со своими руками, он хорошо владел ими и каждым мускулом лица, руки не мешали ему. Актер элегантно закурил, предложив прежде сигарету Ивану, а затем мягко отвел руку.
— Э, не говорите, не говорите, земля слухами полнится, — намекнул он неведомо на что.
И хотя Иван и понятия не имел, на что Галько может намекать, какими слухами о нем, Иване, может полниться земля, но в игру вошел, понимающе и хитровато улыбнулся и уже громко проговорил: