— Иван, что ты?
— Я говорю…
— Будешь допивать кофе?
Ухватившись за дарованную ею возможность продлить время, он ответил:
— Конечно. Отличный кофе. Я еще возьму. А тебе?
— Возьми и мне.
Она снова играла крохотной чашечкой, глядела куда-то поверх человеческих лиц, а потом спросила:
— Слушай, а теперь скажи, как все случилось на самом деле. Без выдумок.
— Как на самом деле? Ты мудрая, как старая Сивилла. Сперва сама сочиняешь сюжет, играешь какую-то горделивую даму…
— Но ты не очень удачно мне подыграл. Поэтому говори правду.
— Очень просто: Котовченко дописали в состав без моего ведома; со мной не посоветовались, да и кто я, если как следует подумать?
Это что-то новое. Прибедняется, смиренно склоняет голову.
— Студентик я, зеленый молокосос, который ведет себя слишком дерзко и самоуверенно. О чем с таким разговаривать? Как говорит ваш директор, «на моем уровне этого не решали». Я еще не успел ни с кем побеседовать, а, по правде говоря, не знаю, что должен решить.
— Не знаешь?
— А как бы ты поступила на моем месте? Коташка хоть и Коташка, а живая душа, актриса, как же можно перекидываться человеком, как мячом? Ну откажусь я от нее сейчас, настаивая на своем, — представляешь, как можно травмировать актрису? К чертовой матери с таким положением! Я так понимаю, что для кого-то на ней сошлось. И если только это правда…
— Интрижку ищешь! А кто-то думает, что у тебя сошлось на мне.
— Пусть думает. Сошлось. Но прежде всего — сошлось на спектакле. А без тебя не будет того спектакля, который я хочу видеть на сцене.
— Это мы уже обсуждали. Было.
— И еще будет. Завтра утверждается макет — и снова каша заварится, вот увидишь. Надо будет отстаивать и не отступать, так?
— Ты меня убеждаешь? Или спрашиваешь?
— Знаешь, Наталя, тогда, в Литве…
— Опять Литва!
— Погоди, дай досказать. Я как раз собирался познакомиться с Шальтянисом. Ты читала его «Ореховый хлеб»?
— Нет. Ну и что?
— Он нам тогда сказал…
— Кто, Шальтянис?
— Мильтинис…
— Ах, Мильтинис!
— Он нам сказал — дословно не процитирую, но смысл таков: каждый вечер после спектакля он пребывал в состоянии черного пессимизма; кажется, вот и все, конец, амба, ничего больше уже не создашь, не осуществишь. Пусто. А настает утро — и снова рождается надежда, пробуждаются новые силы. И так день за днем — от отчаяния к надежде, от разочарования к вере.
— Это, Иван, как солнечные часы…
— Солнечные часы? От отчаяния к надежде?
— Как солнечные часы, где вместо солнца — человеческая душа. Это не мое. Это когда-то Тёрн выдумал. Я тебе как-нибудь в другой раз расскажу.
— Хорошо, расскажешь… если захочешь… Так что же будем делать, Наталя?
— Пусть настанет утро. От отчаяния к надежде. Завтра утром к тебе придет надежда.
«Что я могу еще сказать? Будем воевать за макет, это дело ясное, а с Котовченко — что ж, тут я ему не советчица, как он этого не соображает? Пусть соображает сам, я ведь, собственно говоря, заинтересованная сторона. Маркуша, ты режиссер, тебе и карты в руки…»
— Ты капитан? Ты так сказал о себе? Ну, тогда тебе и карты в руки.
Масляные светильники в жестяных ладошках плошек догорали, наполняя зал густым, как в храме, запахом.
Двери в зал отворились. Огоньки, и без того ненадежные, угасая, испуганно задрожали от сквозняка. Наталя оглянулась. В полутемный зал, где не было никого, кроме нее, вошли, как бестелесные тени, пластично скользя, двое рабочих-осветителей. Должно быть, и одеты были в черное — их тела не выделялись на фоне темного колышущегося воздуха. Осветители несли длинные палки с мокрыми губками на концах. Доставая губками до плошек, они ловко, одним жестом, гасили остатки огня. Но за теми двумя шагали двое других. Эти несли на концах таких же длинных палок большие свечи и такими же ловкими движениями, неповторимым и неуловимым жестом снова зажигали светильники, и они вспыхивали ярко, голубовато. Фантастический поход осветителей продолжался, и Наталя, затаясь в зале, не замеченная ими, тихо и сосредоточенно наблюдала за этим действом.
Наконец двое тех, что зажигали свет, поставили свечи по обе стороны портала, поближе к рампе, и скрылись так же неожиданно, как и появились, оставив после себя легкий сквозняк, как дуновенье ветерка меж деревьями.
При свете двух свечей на сцене возникла девушка. Она была высокая, тоненькая, платье легкими складками стекало вдоль ее тела, волосы лежали на плечах. Издалека в полутьме зала Наталя не могла разглядеть ни лица, ни рук незнакомки.