«Можно вас на минутку? — спросила русого девушка в цветастом платке, она была высокая, тонконогая, как журавлиха, сапоги с высокими голенищами не достигали ей до колен, и она нетерпеливо переступала с ноги на ногу, как ребенок, которому трудно устоять на месте и хочется быть сразу везде. — Можно вас на минутку? — сказала она русому, и с лица ее все не сходила серьезная, печальная святость. — Вы — киношник?»
«Нет», — ответил актер, пытаясь отмежеваться от этого жаргонного и оскорбительного словечка, но она улыбнулась и покачала головой.
«Но я же знаю, вы — киношник. Я видела вас уже в нескольких фильмах, вы как раз снимаете какую-то ленту и… Но пойдемте отсюда, мне не хочется, чтобы они, — она кивнула на подруг, — чтобы они смотрели. Хм, они не верили, что я подойду к вам и вы захотите говорить со мной… Пойдемте отсюда».
У него не было времени, через несколько минут автобус отходил на перевал, и все же он вышел с нею.
«Пойдемте туда», — она махнула рукой, почти наобум, в сторону леса, и когда они шли через хлипкий висячий мостик, сказала, что хочет, чтобы он взял ее.
И тут ему вдруг захотелось сломать мостик, чтобы все свалилось и утонуло.
— Сентиментальная история, — сердито говорил черноволосый в сапогах, — ты что же, думаешь, ее святость от этого исчезла? Может, она и тебя принимала за святого — с этой твоей бородой и синими глазами? Ну, ну, не злись, — ей-богу, она думала, что ты святой, не предложила же она этого мне — на моей роже написаны все семь смертных грехов, как на старом придорожном камне, видевшем людей на протяжении двух десятков веков… Да, что я говорил? Ага, она приняла тебя за святого, как ты ее, и хотела, чтобы первым у ней был кто-нибудь необыкновенный, небудничный. Ну что ты уцепился за это «киношник»? Откуда ребенку знать, как говорить со святым? Она же его впервые увидела, этого святого!
— Слушай, замолчи! Ты способен все вывернуть на третью сторону. А есть только лицо да изнанка с рубцами. Молчи уж лучше.
— Изнанка с рубцами? Есть два мира — тот, истинный, подлинный, и другой, видимый тебе, увиденный тобою и воспринятый, отраженный в тебе.
— Как знать, голубчик, — сказал человек с нервными руками, — ведь и тебе могло при взгляде на нее прийти в голову, а не предложить ли ей… м-м-м… ведь и ты мог бы подумать о греховном, если бы она не отважилась первая. По-моему, ты злишься не на то, что она сказала, а на то, что оказалась не святой, как тебе померещилось.
— Будет вам, ребята, — сказала девушка, — завелись. Она, верно, и не вспоминает об этом приключении.
Калине стало еще тоскливее, чем прежде, она боялась вернуться домой и не застать белой стены. Осенью на груше в саду у собора оставалась высоко вверху одна грушка, она набрякала, набиралась желтого соку и не падала, когда листва почти вся увядала, висела одна между белой стеной и черным стволом дерева, и никто не мог ее достать.
— Кто знает, — сказала Калина, — может, она и сама не ведает, зачем так сделала.
Когда она вернулась к себе, в номере было темно и все спали. Калина решила не зажигать свет, взяла только одеяло и стул, вынесла в коридор, укутала ноги одеялом и принялась читать сценарий — вернее, несколько разрозненных отрывков, связь между которыми невозможно было уловить; тусклая лампочка висела слишком высоко, приходилось напрягать зрение, а поскольку Калине хотелось разобрать и написанные от руки замечания на полях, то она подносила текст к самым глазам. В коридоре были еще люди, они вполголоса разговаривали, четверо, почти молча, изредка перекидываясь словами, играли в преферанс, кто-то дымил сигаретой и хрипло кашлял, над всеми запахами стлался запах плохо выстиранного белья; администраторша несколько раз прошла мимо Калины, потом предложила ей сесть за столик, где горела настольная лампа. Калина поблагодарила и пересела туда.
В сценарии старуха похоронила мужа, как надлежит по обычаю, поплакала над ним, а потом откровенно призналась, что ничуть не тоскует по нем, и пусть грех так говорить, земля ему пухом, а уж помучил он ее вдосталь, света белого не видела за его пьянством! — только теперь и начинает жить; и она украсила хату зеленью и дрожащим, неестественным голосом пела старинные девичьи песни, которые не спела в свое время и которые следовало ей спеть хоть теперь. А под конец попросила у дочки денег, чтобы купить себе наряд для последнего бесповоротного пути. И поехала с этими деньгами в город.