Под вечер она воротилась. Лицо у нее было чуть лукавое, чуть виноватое, и она не хвалилась покупками, пока дочь не попросила показать, и только тогда вынула — конфеты в большой пестрой коробке. Клеенку на стол. Платок ярко-алый, в цветах, да еще прошитый золотой сверкающей ниткой. Дочка сердилась и смеялась одновременно: да люди же меня на смех подымут, мама, если я вас, когда помрете, в такой платок уберу! А старая мать подумала, прильнула к платку щекою и сказала стыдливо, как провинившийся ребенок: а я в нем еще похожу по воскресеньям…
Калина читала — нет, смотрела, видела эту сцену: старуха держала девичий платок, старуха пела девичью песню, старуха вынимала и раздавала внукам конфеты, а когда раздала все, вдруг подумала, что сама не пробовала таких ни разу, и попросила у внучки одну из этих, разделенных между всеми, конфет.
Черный, в высоких сапогах, прошел мимо Калины, не заметив или не узнав ее, нож был теперь прицеплен к его широкому поясу, шел он медленно, звонко чеканя шаг по цементированному полу.
Администраторша сердито сказала:
— Холера его возьми, это кино. Цыганский табор, ну просто цыганский табор. Всем девкам головы вскружили, хоть бы уезжали скорей!
Сундук. Старый. Кованый. С трещинами. В сундуке белая сорочка, старинная, тонкая, ненадеванная. Никем, ни разу. Приезжала в горы одна женщина, потом говорили — великая поэтесса, но в горах этого не знали, знали только, что была добрая. У хозяйки была девочка, так она эту девочку грамоте обучила, не взяла за это ни гроша и уехала. Говорила, что вернется, обязательно вернется, очень полюбились ей горы, была бы здорова, все исходила бы, да не смогла, и потому, если вернется, пойдет уже только туда, где не была ни разу. Хозяйка выткала полотняную сорочку и красиво вышила, сорочка белая, и не грубая, а тонкая — та женщина была нежная, не могла бы в грубой сорочке ходить, — хозяйка хотела отдать женщине сорочку за то, что обучила ее дочурку грамоте, но гостья не возвращалась — ни в тот год, ни на следующий, и не вернулась никогда, и сорочка, белая, вышитая, ненадеванная сорочка, лежала в сундуке годами, потому что принадлежала только той женщине, и больше никто не смел ее надеть. После говорили, что та женщина, великая поэтесса, тяжко болела и вскоре после поездки в горы умерла, а ее белая сорочка осталась.
Белая сорочка, чистая, незапятнанная.
Глаза Калины больше не улавливали написанного, в ушах у нее звучало только: белая сорочка, никем не надеванная, всем девкам головы вскружили, святость ходит ненарушенная, как та сорочка ненадеванная.
Было еще совсем рано. Данило и остальные пошли завтракать, а Калина осталась. Она хотела увидеть режиссера, и отдать ему разрозненные отрывки текста, и объяснить, что читала их не так, как ее просили.
— Жаль, — сказал режиссер, — жаль, что у вас нет времени прочитать все и так, как это нам бы нужно было. Жаль… Слушайте, а может, вы не поедете в Ворохту? Лучше с нами, на перевал, садитесь с мальчиком ко мне в машину, вдруг поможете нам поймать солнце, а?
Лицо у него было усталое, как после тяжелой болезни. Из гостиницы как раз вышла девушка с черными глазами, теперь было видно, что она старше, чем показалась Калине вечером, на ней была мохнатая теплая шапка с длинными ушами, и рядом, держась за ее руку, шел мальчик в такой же шапке.
— На кого мне его сегодня оставить, Петро Иванович? — спросила она режиссера. — Он всем здесь страшно надоел и всех замучил, никто не хочет его сторожить.
Мальчуган с вызывающим видом всматривался в Калину, словно соображая, чем бы ее поддеть.
— Ты — бегемот, — заявил он наконец. — Я видел тебя в зоопарке, — и показал Калине язык.
— Ох, ну и ребенок, — устало проговорила мать, — не сердитесь, пожалуйста. У меня нет никакого педагогического опыта, и я не знаю, что из него вырастет.
— Знаешь, — сказал мальчуган, — я же тебе говорил, что буду дрессировать леопардов.
— Разумеется, — согласилась мать. — Ты кого угодно выдрессируешь.
— Так поедем с нами? — настаивал режиссер.
— Спасибо, я бы охотно, но есть же еще сын и брат.
— Брат может ехать в нашем автобусе, если захочет, а мальчик — с нами в машине.
Антосько согласился только с одним условием: потом обязательно поехать в Ворохту, даже если остальные спутники, львовяне, откажутся.
Белая ненадеванная сорочка. Ненадеванная и белая. Чем выше в горы, тем страшнее казалась эта обнаженность без снега. Калина зажмурилась, а Антосько все кричал: