Ночью прилетал Перелесник, и смерть отступала и не отваживалась переступить порог, ужасаясь огня, охватившего больную. Леся любила контрасты, и в них лучше всего воплощалась ее мысль, — быть может, поэтому ей так хотелось в последние дни жизни написать о вечности, быть может, поэтому среди гор Кавказа привиделась ей пустыня.
— Ты помнишь свое обещание? — спросила мать. — Ты ведь, кажется, обещала написать что-то для сборника «Арго».
Верила ли мать, что ее смертельно больная дочка сможет еще что-нибудь сделать? Верила — или просто хотела успокоить и себя, и ее, отвлечь ее от того страшного, о чем теперь они обе неустанно думали, и вырваться из тенет безнадежности хоть на миг? Леся не в состоянии была размышлять над этим, она ответила:
— Конечно, мамочка, помню, это было весной, после путешествия и Египет, правда?
Пустыня рождала удивительные вещи. Желтый песок, спустя тысячелетия, возвращал людям короны царей, останки старинных зданий и даже папирусы, хрупкие, но содержащие необычайной прочности мысли, вечные, как сама пустыня.
А еще в пустыне рождался хамсин, рыжий, как огонь, и неумолимый, как отчаяние, и рождалась там, в Египте, безнадежность, не угашая, однако, искру веры, жившую у Леси в душе.
Некто смуглый и печальный, как Изольда Белорукая, там, далеко, в своих зеленых буковинских горах раскрывал проштемпелеванные в Египте конверты, и слова обжигали, как порывистый ветер Египта.
И лежачим светит солнце, и на них смотрят звезды и дорогой пурпур египетского заката виден им, и золотая пустыня ткет перед их глазами свои горячие полуденные мечты — все это еще не заказано мне…
— Мама, возьми бумагу. Я хочу обозначить словами, как бы это могло выглядеть. А потом, когда встану, непременно напишу драматическую поэму.
Мать приготовилась записывать, а у Леси перед глазами вставал Египет, лучше всего она помнила лица и страны, виденные в детстве, и все-таки Египет тоже запомнился хорошо.
…На горизонте золотые пески без края, а вдоль железной дороги на берегу волнуется золотая пшеница — так и убегают волны, текут в пустыню, как золотое море. В Египте начинается жатва…
— Ты записываешь, мама?
— Но ты же молчишь, Леся, что же мне писать?
— В самом деле? Ну, я буду говорить, слушай.
В предместье Александрии живет греческая (эллинская) семья; а уже настало время, когда новая вера вошла в силу и, в свою очередь, стала теснить и гнать приверженцев старой веры и древних учений.
Теокрит, высокоученый эллин, не христианин, увлекается древними рукописями, у него целая библиотека, собрание папирусов. Его дети — сын семнадцати лет и дочка пятнадцати — тоже приучены к старине, исповедуют древнюю религию.
Ясный день, после полудня. Сын и дочь Теокрита сидят в своем внутреннем дворике; сын читает и рассказывает сестре.
Приходит старик сосед, очень встревоженный, и говорит детям, что их отца схватили в храме (на лестнице, ведущей в храм) и заключили в темницу за то, что он «распространял ересь», проповедовал идеи греческих философов, отвращал от догматов христианской веры. Он говорил: «нет рабов божиих» — есть и должны быть люди, свободные «телом и духом».
«Ждите беды, — сказал, старик. — Придут и в дом ваш: заберут все папирусы, уничтожат, сожгут, яко писания «еретические», «языческие».
Девочка плачет, потом советуется с братом, что делать. Решают, что надо схоронить хотя бы самые драгоценные писания… Они ждут вечера, озабоченные, успеют ли спрятать… Ночью зажигают свет в хранилищах, выбирают папирусы в покоях. Идут, зарывают в пустыне прямо в песок…
Юноша угрожающе подымает руку.
— «Да будет проклята эта земля, да будут прокляты навек люди, карающие смертью мудрость!» Да будут прокляты навеки…
…Розовые сфинксы. Дагабия — большая барка под белыми парусами плывет вверх по Нилу. Разрушенные древние святыни в Луксоре, Карнаке, Эсне, Элефантине. Жатва в Египте. Египтяне. Хамсин. Так хочется еще раз все это увидеть!
— Ты не устала, Леся? Отдохни, потом допишем, будет еще время.
— Будет время? Нет у меня времени, мама! Бывало, я не умела его ценить, тратила без толку, а потом мне все казалось, что оно бежит от меня, и я не знала, как его удержать… Мама, вычеркни последние строки, я не хочу проклинать. Пусть дети верят, что когда-нибудь люди найдут эти сокровища и познают величайшую мудрость. Вот сейчас кончится ночь, взойдет солнце, они падут на колени. Пусть последним аккордом будет молитва Гелиосу.