Из головы у меня не выходила застывшая на коленях старушка. Пошел к себе в комнату и всю ночь делал эскизы, стараясь запечатлеть ее согбенный стан, полный трагизма и силы, вечный, как жажда свободы. Мне уже было ясно, каким будет мой проект: колонна серого гранита, взметнувшаяся к солнцу подобно прямым буковым стволам, а у ее подножия — фигурка упавшей ничком матери, как будто своим страданием покрывшая тихую долину в окружении гор.
Мне было радостно и в то же время грустно.
Утром я уехал в город.
Перевод А. Федотова.
ДЕСЯТЬ МИНУТ МОЛЧАНИЯ
С утра я выслушивал инженеров и начальников цехов, потом заседали, потом разговаривал по телефону, и вдруг все многочисленные будничные заботы отступили, стали незначительными и исчезли. Остался только простуженный голос Пешо Большого, этот его вечно простуженный голос, плотный бас, который в последний раз заставил содрогнуться мембрану телефонной трубки и умолк.
Мы не успели даже попрощаться или закончить разговор обычными пожеланиями повидаться. Я молчал и не мог прийти в себя. Медленно положив трубку, я понял, что Пешо было нелегко сообщить мне эту грустную весть. Другой, забытый и далекий мир неожиданно ворвался в нашу устроенную, хотя и напряженную жизнь, еще раз напомнив о том, что все кончается смертью, после которой остается лишь воспоминание о человеке. Тогда-то нам лучше всего и видно, где благородные усилия, а где мелочная амбиция.
Сердце мое, измотанное долгой зимой и постоянным напряжением на заводе, болезненно сжалось. Но голова была ясная. Не было того головокружения и весенней слабости, которые наступали вот уже несколько раз в последние два месяца. И все вокруг я воспринимал ясно, удивительно ясно и отчетливо — и голубое небо за окном, и глухой гул машин, идущий словно из-под земли.
Нет, это была не весенняя слабость, хотя в ушах пронзительно звенело. Тупая боль распирала грудь, там будто разверзлась пропасть, в которой продолжал звучать голос Пешо Большого. Хотелось кричать, хотелось чем-то заполнить эту гнетущую пустоту, но я продолжал неподвижно сидеть, скованный мыслью о быстротечности жизни и невозвратности потерь. Вот уже сколько лет мы с Пешо собирались поехать в ту горную деревушку, чтобы повидаться с тетей Герговицей. Она никогда не напоминала о себе, ни о чем не просила. О ее житье-бытье мы узнавали от других людей, и нам все казалось, что вот-вот наступит тот день, когда мы вдвоем снова побываем в том старом, крытом плитняком доме. Тетя Герговица сойдет навстречу нам по белым ступеням деревянной лестницы, и мы будем стоять перед ней смущенные и взволнованные…
— Товарищ директор!
Поднимаю голову.
Секретарша приоткрыла дверь и с удивлением смотрит на меня.
— Звонят из управления!
Привычно протягиваю руку к телефону, к целому миру, созданному нами самими, и сразу же отдергиваю ее.
— Позже позвоню им сам.
Говорю с усилием. Голос пресекается, и в горле першит. Молодые умные глаза секретарши внимательно скользят по моему лицу.
— Вам плохо?
— Дайте мне побыть одному… И никого не пускайте!
Впервые отдаю секретарше подобное распоряжение.
— Может, вызвать врача?
— Не надо! Сейчас все пройдет.
Кричать бессмысленно, ту пустоту, которую я почувствовал в груди, нельзя заполнить ничем.
— Прошу вас, — остановил я секретаршу, — свяжите меня с Петром Анатковым.
Тяжелая оббитая дверь плотно закрылась, и в тишину снова нахлынул приглушенный гул машин.
Представляю, как секретарша набирает коммутатор министерства, чтобы связаться с Пешо Большим. Сейчас зазвонит мой телефон, и после обычного «Говорите!» я услышу его простуженный бас.
Но телефон молчит. Провода молчат, натянутые как струны. Тяжелое, гробовое молчание словно придавило землю.
Пешо, родной, неужели это правда? Неужели мы навсегда потеряли возможность проститься с тетей Герговицей? В последний раз поцеловать ее холодные натруженные руки. Может нужно выехать сейчас же? Может ты не понял, и мы еще успеем, хотя бы на похороны!
Погода ясная, на небе ни облачка. И там, наверное, греет такое же весеннее солнце. Деревушка укрылась в складках гор, и сверху, со стороны старого букового леса так же, как и тогда, видны ее дома, крытые плитняком белого сланца. В церковном дворе, в тени ореха, мерно бьет колокол — каждый удар как звучная капля в сине-зеленой необъятности. Длинная вереница людей протянулась через луг к одинокой братской могиле у реки.
«Когда умру, — говорила тетя Герговица, — похороните меня рядом с моим стариком!»