Сначала было тихо, потом шаги приблизились к сараю.
— Ищите! — раздался совсем рядом голос кмета.
«Значит, ты здесь» — с радостью подумал я, облизал запекшиеся губы и еще крепче сжал в руке пистолет. Сарай осветили. Чьи-то ноги топтались рядом, раскидывали сено.
— Никого нет, господин кмет!
— Ищите, ищите!
Послышался резкий звук — в сено втыкали острый металлический предмет.
Щуп!
Теперь уже не было слышно ни голосов, ни шагов. Щупами проверяли сено, втыкая их то там, то тут, приближаясь ко мне. Еще шаг, еще два, еще один такой резкий звук, и тонкое острие вонзится в мое тело.
Раздался выстрел. Один, потом другой. В ответ открыли огонь со двора и с другого конца села, залаяли собаки. В беспорядочной пальбе я хорошо различал каждый выстрел нагана Пешо — тяжелого бельгийского нагана, который не знал осечки.
— Господин кмет, стреляют!
— На улицу — все на улицу! — кричал кмет. — Убежали!
Сарай опустел. Теперь стреляли в буковом лесу, откуда мы пришли. Я опустил пистолет, но пальцы словно одеревенели и никак не хотели разгибаться. Прижавшись ртом к щели и жадно вдыхая прохладный воздух, я только сейчас почувствовал, как здесь душно. Рубашка промокла от пота.
— Кровопийцы! — шепелявила возле меня тетя Герговица. — Кровопийцы проклятые. Разрази их господь!
Сено шуршало, она все приговаривала, наверное для того, чтобы успокоить меня и дать знать, что опасность миновала.
Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. Только собаки еще долго лаяли, потревоженные шумом. Но все это уже было как во сне. Мне показалось, что во дворе снова звучат возбужденные грубые голоса. Последнее, что я услышал, теряя сознание, был отчаянный крик тети Герговицы.
Потом уже я узнал, что тетя Герговица нашла меня в сене почти задохнувшимся. Она ухаживала за мной, лечила мои раны. А когда пришел в сознание, я был не в силах спросить ее о чем-либо. Тетя Герговица приходила на рассвете, приносила хлеб, воду, перевязывала раны и молча уходила. Иногда я заговаривал с ней, а потом понял, что она стесняется своего беззубого рта. Меня удивляло, почему бай Герго не показывается во дворе, не заходит ко мне.
— Он уехал, сынок, — прошепелявила тетя Герговица. — По делам уехал.
Больше я ее не расспрашивал. И только в отряде узнал, что в ту ночь кмет приказал арестовать бай Герго. Его увезли полицейские, и с тех пор о нем никто ничего не слышал. Когда я окреп, за мной пришел Пешо Большой. Пока он описывал, как все происходило, я недоумевал, почему тетя Герговица ничего не сказала мне.
— Не хотела тебя расстраивать! — грустно заключил Пешо. — Такие они, брат, наши болгарские матери!
Я понял его. И он, и я, и, наверное, тетя Герговица, знали, что людей, которые укрывают партизан, ночью вывозят в поле и перед расстрелом заставляют самим себе выкапывать безвестную могилу.
Тогда я не подумал об этом, не догадался!
Прошло время. Силы вернулись ко мне. Обходили мы горы вдоль и поперек, спускались в села, но меня все тянуло в ту маленькую деревушку, где тетя Герговица все ждала бай Герго, свою дочь и того парня, о котором заботилась как о родном сыне.
Сразу же после победы мы с Пешо поехали в деревушку. Наши опасения оправдались. Нашли мы то место — на лугу у реки, где были расстреляны и зарыты крестьяне, помогавшие партизанам. Долго молча стояли мы там с тетей Герговицей и ее дочерью с женихом — командиром. С потухшими от горя глазами тетя Герговица тогда сказала:
— Когда умру, похороните меня рядом с моим стариком!
И этот день настал.
— Товарищ директор!
В дверях стояла секретарша.
— Извините, но Петр Анатков не отвечает!
— Почему он должен отвечать? Разве я ему звонил?
Беру шляпу и пальто.
— Вы уходите?
Киваю головой.
— Вызвать машину?
— Не надо!
Мне хотелось пройтись по солнечным улицам, собраться с мыслями. Так давно мы собирались с Пешо Большим навестить тетю Герговицу, и вот — опоздали!
Но сейчас я пойду к Пешо! Мне непременно нужно увидеть его. Мы сядем друг против друга и помолчим. Помолчим хотя бы минут десять…
Воздуха не хватает, и я широко открываю рот.
Пешо, дорогой, мы никогда не должны забывать этого!
Перевод Л. Вылчевой.
МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ
— Ванчо, — говорю ему, — сынок, хватит с этим бунтарством!
А он все молчит и смотрит мне прямо в глаза, желая понять, знаю ли я, где он пропадает вечерами. Но меня ни о чем не спрашивает, ничего не говорит. И я умолкаю. Он упрямым был еще в детстве, таким и остался. Даже отец, бедняга, еле справлялся с ним.