Но хватит ли на земле листьев для каждого художника? Их полет по осени только кажется вечным и неизбежным. Одни листья не распустятся по весне. По вине человеческой или вовсе от холода. Другие листья сгорят на заре июля. По вине человеческой или вовсе от крепкой жары. Остатки догорают под ногами. Прямо сейчас.
Что же останется художнику?
Неистово-желтый рассвет на границе степи.
Двое мужчин и две женщины на остывшей земле.
И солнце, что наконец светило им в спину.
Неистово-желтый свет.
Марфа строила дом
Я стояла одна на Высоком угоре.
Отсюда река нараспашку. По обе руки. На реке стоит наше Беловодье. Дома на угорах соединяет река, ограждают леса и болота. Здесь меня угораздило родиться.
Вся жизнь вокруг одной реки. Даже главные дни в году – ледоходные. Веками заведено было ждать, когда очистится река и откроется летняя дорога. Ледоходные дни – пограничные. Старая дорога разладилась, а новая только наметилась. Помню, смотрю на льдины – белые, быстрые, – ощущается направление, а затем и путь проступает. Самые смелые беловодцы скорее лодки спускать, но зачем спешить, все своим чередом, успеется. Лед не может идти вечно, он точно закончится, как же иначе.
Разве можно было так доверять реке?
Сбились со счету, сколько живем без ледохода.
Что-то разладилось в Беловодье. То ли мы разладили с рекой, то ли она с нами.
Угоры в Беловодье разные, мои – Кулойские. Отсюда и мама, и папа.
Я с детства приучена к реке в любое время. Летом дни сами собой около воды проходят, а зимой дедушка показывал, что вода продолжает жить подо льдом. Холода у нас крепкие, долгие, но река приспособилась к ним. Знаю, она не промерзает насквозь, а просто укрывается на время. Видела своими глазами, что есть вода подо льдом. Значит, даже в самую долгую зиму ждет, когда вспомнят ее, позовут.
Сейчас разве заглянешь в прорубь – невиданно толстый лед. Дедушка пробурил бы, но нет его. Дяде Юре такой лед не осилить, а папу я давно на реке не помню. Никанор, жених мой, совсем не приучен к реке. Он родом с других угоров, Широких, в устье нашей реки. Они от воды подальше, и, видно, правильно – нечего смотреть на лед.
На угор хожу часто – вспоминать реку. Здесь лиственница приметная – потому что одна. Бабушка говорила, берега на лиственницах держатся. На Кулойских угорах осталась последняя. Ветки белые, хрупкие. Что дерево, что река – теперь одинаково ледяные. Прилетят вороны оравой, и хрустнут ветки, одна за другой или вовсе разом.
И тишина до треска. И схватиться не за что.
В такие минуты хочется петь. Как умею, так и пою.
По траве-мураве нынче бродят вороны,
Да и та ли трава, что звалась муравой.
Где же ты, журавель, во какие стороны,
Во какие края мне лететь за тобой?
С журавлем всегда приходило тепло. Надеялись на него из года в год.
Во многое верили. Все Беловодье поверьями связано, не только единой рекой. Она до самого Белого моря течет. Верили, море укроет, если зимой сберегать снег чистым, а по весне сбрасывать его на льдины. Каждый дом сбережет хотя бы один сугроб. Потому и море остается Белым – столько белизны, сколько мы в снеге сберегали, нигде не найти. Бабушка говорит, со двора каждый сам свой сугроб тащил, а по кромке реки вместе белизну собирали – со всех угоров лопаты идут. Вдоль реки и трава первая.
По пути к морю вертятся льдины, трутся, переворачиваются, потому и реке чистый снег достается. Наши летние ночи так и называют белыми – что-то да светится на воде, темноту разгоняет. В это светлое время и работали больше обычного, сил на разное дело хватало.
«И дело было общее, и радость единая», – бабушкины слова. А я помню только белые льдины на темной воде – не дело, а образ его. Сколько раз хотела Файке, младшей сестре, рассказать ледоход во всей его полноте, но только льдины описала.
– Ма-а-ар-фо-о-у! Где-е ты?! Марфа! Иди домой! Разве в такую серь пробьется река?! Другой день выберет! Не найти мне тебя в такую ситуху, ажно в глазах рябит… Ма-ар-фо-о-о-у-у-у!
Бабушкин голос катался по угору. И правда, лучше не скажешь – вокруг ситуха началась. Будто снег через сито на небе просеивают. Мелкий, частый снег. Трудно идти и видеть, но постепенно будто зорче становишься, смотря на мир через белую рябь.
Разглядела – ворона летела стремительно вниз. С верхней ветки прямо на лед. Серые крылья стали серым пятном. Раньше смотрела с угора во все стороны, думала: вот бы несколько жизней, как же в одну уместить всё, что вижу вдалеке? А теперь думаю, как бы одну не обронить.