Он снял с подоконника арбуз и, покачивая в больших цепких ладонях, нежно, как младенца, понес к столу.
— Ты рубаху-то сними, зальешь. Мы сейчас его по-нашенски употреблять станем.
Видя мое недоумение, он рассмеялся и подмигивая мне, объяснил:
— Я его нарочно на солнышке держал, ждал, когда ты приедешь.
— А разве ты знал, что я здесь?
— Да не знал ничего, пока не пришел в гостиницу. А тут на доске читаю: ты! Мать, думаю, честная, вот нечаянная радость! Друг мой и благодетель. Ладно, присаживайся, потом все чохом расскажу.
И вот мы с Сережкой полуголые сидим за столом, и он, поглаживая арбуз и пощелкивая по его звонкой тугой корочке, говорит:
— Арбуз должен быть тепловатым, как только что с бахчи или ты его на базаре из кучи выбрал. С одного бока тепловатый, а с другого, заметь себе это чудо, всегда прохладный. В этом его великое значение и сходство с планетой, которую мы населяем и украшаем в меру сил. И полагается к арбузу калач, или еще лучше — уральский пирог из крупчатки, испеченный на капустном листе, так что по низу весь листок со всеми жилочками отпечатался и местами припекся и слегка позарумянился. Казачки это здорово делают, но такого в Сороках я не достал — поезд-то недолго стоит. Вот купил ситника. Ничего, сойдет.
Каким-то особенным, несильным ударом он развалил арбуз на две почти равные части, так что тот звонко и сочно треснул, но ни одной косточки не уронил и не пролил ни капли розового сока. В номере вкусно и остро запахло снеговой свежестью. Сережка, торжествуя, придвинул ко мне половину, как малахитовую чашу, наполненную густо-розовой, как бы подернутой морозным инеем сверкающей благодатью.
— Эх, Сороки, родимая сторона! — проговорил Сережка и, ловко выломав середку, поднял ее, похожую на коралловую ветку, и, зажмурившись от предстоящего удовольствия, откусил, со свистом втягивая губами сладкий сок. Бережно положив остаток в чашу, он взял кусок ситника и стал есть, приговаривая:
— Ну, как? Это тебе не московский арбуз, который дозревал в товарном вагоне. Это настоящий. Понимаешь? Солнечный, бахчевой.
Отламывая кусок ситника, я опускал его в яшмовую чашу и смотрел, как он жадно впитывает густой розовый сок и сам становится розоватым и тяжелым. Хорошо, что я снял рубашку. Мы поедали арбуз с таким первобытным вожделением, с таким жадным удовольствием, с каким это делают мальчишки, накатав арбузов-с бахчи.
Соответственно и разговор шел мальчишеский:
— Ты арбузы-то воровал?
— Нет, — ответил я сокрушенно. — Не пришлось…
— Эх ты. Теперь уж не вернешь. А мы так поблаженствовали. Бахчевики у вас лютые, как собаки, а собаки у них, пасть во — крокодилы! А нам все неймется. Еще интереснее. Дрожишь до того, что даже пукаешь от страха, а все равно идешь, нельзя отставать. Ребячья солидарность, ничего крепче я не знаю. Ну, конечно, и тяга к необыкновенному.
— А это здорово!
— Говорю, не вернешь. Был у нас один бахчевик, мы его пуще всех ненавидели. А он нас не бил, нет. Как поймает, то говорит: «Ох, говорит, ребятки, зачем я вас бить стану, мне вас жалко бить. А лучше вы сами себе это место до крови надерете». Спустит порточки и дегтем по ягодицам. Так мы с голыми задами и летим на речку отмываться. Штаны надеть нельзя, приклеются — не отдерешь. Ну, а на речке песком до кровавых слезок. Не знаешь ты, что это такое — деготь песочком отдирать? Вот она какая арбузная-то сладость.
Покончив с арбузом, мы убрали корки, умылись. Расчесывая перед зеркалом свою темно-русую бороду, Сергей рассказывал:
— Художника из меня не получилось, я это вовремя понял и перенес безболезненно, потому что увлекся я стариной. Особенно захватило меня старое русское искусство: иконы и стенная роспись. Маэстро наш, ты его помнишь, великий был знаток живописной древности и делу своему предан. Он говаривал: «Сейчас самое главное сохранить русскую старинную живопись, сберечь от всякого посягательства. Это, пожалуй, не легче, чем создать новое». На казнь его веди — не отступит. Под его влиянием стал я реставратором и экспертом. Намазать картинку всякий сумеет, а кто и этого не сможет, в футуризм ударился, в кубизм. Про абстрактную живопись слыхал? Нигде так вольготно жулику не живется, как в искусстве.
Он достал из чемодана черную сатиновую косоворотку, встряхнул ее и стал надевать. Высунув взлохмаченную голову из ворота, снова заговорил, неторопливо и ласково оглаживая каждое слово, прежде чем выпустить его.
— Вот и выходит, что ты мне благодетель, потому что до встречи с тобой я и не помышлял о настоящем искусстве. А ты меня на дорогу толкнул, и на очень верную. Я перед тобой должник, как и мой батька тоже.
— Он бить меня хотел, когда ты из дому убежал, — сообщил я. — Глафира выручила: она его припугнула.
Сергей рассмеялся:
— А теперь он в Москве первейший маляр. Батька-то. Веселый он, и пьяница, и под первую стопку всегда тебя поминает и мне наказывает: «Встретишь, окажи почтение».
Он снова рассмеялся и, подойдя ко мне, обнял и пощекотал бородой.
— Глафиру не забыл? Ты ее с какой-то греческой богиней сравнивал.
— Афина Паллада. Где она, не знаешь?
Он так долго не отвечал, делая вид, будто возится с пуговицами, которые не лезут в тугие петли, что я сразу понял: не хочется ему отвечать. Но я выждал, пока он застегнется, и снова повторил свой вопрос:
— Глафира-то где?
— Забарствовала Глафира, — нехотя ответил Сергей. — На автомобиле катается. Кухарка дверь открывает. Фамилия ей стала Сироткина. Это Глафира-то!
Он как будто ударил меня этим сообщением: первая наша комсомолка, бесстрашная и преданная революции, ненавидящая все, что стояло на нашем пути! Глафира забарствовала! Да как же это?
— А вот и получилось, — Сергей тряхнул головой, — и к черту. Знаешь что, давай об этом потом…
Я видел, что он растерян не меньше меня, и затаил свои вопросы до-другого раза, но, не давая мне опомниться, он тут же нанес удар с другой стороны.
— Пойдешь со мной.
— Куда?
— Куда поведу. В собор. Там меня ждут.
В собор! С удивлением и некоторым испугом посмотрел я на друга, который запросто зовет меня в такое запретное место. А он, не замечая легкого шока, в который повергло меня его приглашение, продолжал одеваться. Подпоясавшись черным шелковым пояском, он накинул черный пиджак и стал похож на переодетого попа.
— Как же я пойду?
Сергей сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда партийный билет. Показал мне и снова спрятал.
— Понял? Ты грязи этой церковной не бойся, к тебе она не пристанет. Я привык дело иметь с попами и со всяким сбродом, потому что без этого не отыщешь настоящие драгоценности. И занятие мое тоже, заметь, чистотой не отличается: сколько грязи надо убрать со старой-то иконы, прежде чем вытащишь на свет настоящую красоту. Вот для того у меня и борода, чтобы не думали, будто мальчишка пришел, ничего не понимающий. Я, брат, и всякую церковность изучал не хуже любого попа. Ну, пошли.
И уже по дороге продолжал рассказывать:
— Живет в городе Перми один гениальнейший собиратель русской старины. Деревянную скульптуру собирает, старых пермских богов. Фамилия у него звенящая — Серебренников! Эх, хорош!.. Ездил я к нему в прошлом году. А места там!.. Все, знаешь, громадное: леса — на тысячи верст, горы—вот! Реки — ширины невообразимой, о красоте и рассказывать не берусь — надо самому видеть. Ну, и народ — тоже подходящий. Ты слушай: приезжает Серебренников в одну таежную деревню — это он мне сам рассказывал — и видит: в часовне стоит несказанной красоты деревянный бог. Иисус Христос. В терновом венце, широкоскулый, раскосый, вокруг рта монгольские усы. А глаза: мудрость, скорбь, всепрощение. И, как у всех почти пермских богов, правая рука поднята к щеке, будто защищается. Мне, неверующему, хочется упасть на колени и молиться: «Господи, до чего тебя хорошо сотворил русский мужик!» Долго Серебренников уговаривал отдать ему Христа: «Вам он не нужен, и часовня у вас ветхая, его дождь портит, воробьи пачкают, а у меня он будет стоять в самой большой церкви». В Перми музей помещается в бывшем соборе. Урезонил он мужиков, они говорят: «Только ты его сейчас не забирай, мы тебе сами на пристань привезем». На том и порешили. А в назначенный срок стоит он на пристани и видит: валит толпа. Мужики, бабы, ребятишки. Идут степенно, истово. А впереди шестеро мужиков несут гроб. А в гробу деревянный Христос лежит на новых холстинах. Они там в деревне прощание устроили, всю ночь не спали, в часовне свечи жгли и молились без попа, как умели, — прощались с Христом: «Ты на нас не держи обиды, Иисус Христос, видишь, дом твой прохудился, а денег у нас нет — крышу перекрыть, окна остеклить. От нас даже поп уехал, совсем с голоду отощал. А там тебе будет хорошо, весело будет, народу много, не то что у нас в лесу…» Вот какие истории бывают.