А вот совершенно ясно я увидел, как одна из девушек подняла тонкую руку и приветственно помахала мне. Мгновенный рывок сердца — и мрак, как при лунном затмении. Тоня! Когда луна вновь засияла во всю свою мощь, я понял, что ошибся. Это оказалась Катя. Как она сюда попала? Я тоже взмахнул рукой.
— Ты ее знаешь? — спросил Кунин.
— Знаю.
— Как ты думаешь, это правильно, что она тут? Сама пришла, я не хотел брать, а она говорит: «Все равно поеду!»
— А чего ты сомневаешься, — перебил его высокий парень в старой железнодорожной фуражке. — Девчонка что надо, работает не хуже других. И веселая.
— Ты что — не знаешь, кто ее отец? — спросил Кунин у парня.
— Враг диктатуры пролетариата. Нэпман.
— А на что мне ее отец?
Другой парень, маленький и конопатый, засмеялся.
— А я вот сам пролетариат! А ей куда теперь деваться?..
— Это приветствовать надо, что она работать пошла, — поучительно заметил железнодорожник. — Такую девчонку я бы в свою бригаду взял. Она старательная.
Кунин скорбно задумался, подняв брови, или напустил на себя вид человека, скорбящего по поводу несовершенной устроенности мира. Он всегда так делал, чтобы оттянуть обсуждение спорного вопроса. Еще не известно, как оно обернется, лучше дать высказаться другим.
— Ладно, братва, ладно, — наконец проговорил он хлопотливо, — давайте ужинать и отдыхать. Завтра чтобы все закончить к обеду.
Место для отдыха было выбрано на склоне оврага в глубокой пологой выемке, среди зарослей чернотала. Сюда привезли несколько возов соломы для ночлега, а немного пониже, у самого ручья, устроили кухню, и там сейчас под котлом горел огонь.
Возчики, как люди солидные, расположились отдельно, а все остальные, забыв про усталость, возились в соломе, как мальчишки, какими они в сущности и были. Те, которые постарше, посматривали на них снисходительно, безо всякого, впрочем, осуждения. А если и покрикивали иногда, то разве что для порядка.
А мне захотелось посмотреть, как выглядит при лунном свете каменная баба, и я стал подниматься по дороге к холму. Но уже у его подножия увидел, что и еще кому-то пришла в голову точно такая же мысль. И этот кто-то стоит неподвижно против каменного истукана. Услыхав мои шаги, он обернулся, и я с удивлением узнал Сергея Сысоева.
Он тоже узнал меня, но не удивился, а как бы даже обиделся.
— Куда ты запропастился? — спросил он вместо приветствия. — Ждал я тебя, ждал…
Не дослушав мои объяснения, он снова стал разглядывать каменную бабу:
— Крепко сделано. Здорово, должно быть, поцапался со своим племенем создатель этого чуда.
— Почему поцапался?
— А потому, что он надеялся, что когда-нибудь его поймут. Если хочешь жить в будущем, надо постоянно опережать свое время. И даже поссориться с настоящим.
— Не уверен, что это так.
— Плохо знаешь историю.
— Может быть, — согласился я, — может быть, знаю плохо. Но я не могу согласиться, что народ питается только искусством прошлого. Значит, то, что делается сегодня, никому не нужно?
Сергей обернулся:
— Постой, разве я сказал о народе?
— Ты сказал — настоящее.
— Правильно, а народ — это всегда будущее. Он, брат ты мой, искусство, если оно настоящее, всегда принимает. Народ тоже стремится к будущему.
Подумав, Сергей положил руку на мое плечо.
— Наш маэстро — помнишь его? — любил говорить о том, что народ и есть самое высокое, самое подлинное произведение искусства. Это здорово!
— Он жив, наш маэстро?
— Воюет. Помнишь его?
— А как же.
Мы погрузились в недалекое прошлое, которое мне казалось очень далеким: подумать только, скоро будем отмечать двенадцатую годовщину революции. Значит, уже десять лет прошло, как я уехал из Петрограда, а ты в Петроград… О-хо-хо, старики мы, Сережка, с тобой!
— Постой. — Сергей снял свою руку с моего плеча и отодвинулся. — Не успел я спросить: ты ведь здорово рисовал, а сейчас?
— Ничего не вышло, — пробормотал я.
Он сжал в кулаке свою бороду и задумался.
— Ох, зря ты отстал. Ох, зря. А я-то на тебя надеялся.
— Но ведь и ты…
— Что я? Маляр. В богомазы даже не вышел. Хорошо, что догадался реставратором сделаться, хотя это, брат, тоже художество.
Он был так огорчен моим отступничеством, что мне пришлось открыть мой тайный замысел. Я сказал, что хочу написать повесть о своих друзьях-трактористах. Заметив его полный сомнений взгляд, я поспешил уверить в основательности своих намерений, для чего пришлось приврать, будто я уже начал писать и вроде получается. Сомнения уступили место почтительному вниманию. Убедительная ложь крепче малоубедительной правды. Сильнее действует.
Поверив моей выдумке, Сергей начал ратовать за правду, которая, по его мнению, всегда ярче всякого вымысла, а так как я только что убедился в обратном, то смущенно молчал, тем более что я сам-то собирался писать, ничего не выдумывая.
— Из всех случаев жизни надо уметь выбрать только тот самый исключительный случай, который и будет главной правдой. Вот, например, в гражданскую войну все бойцы воевали, а подвиги совершили далеко не все и прославились тоже не все. Вот если ты опишешь подвиг, то у тебя и получится настоящая правдивая картина.
Подвиг. Слава. А я хотел написать о самых обыкновенных ребятах, об их делах, ничего общего с подвигом не имеющих. Оказывается, это не даст полной картины. Что-то, мой друг, тут у нас расхождение.
Но я и на этот раз не собирался возражать, потому что совсем не был уверен в своей исключительной правоте. Наоборот, я был полон сомнений, и я не знал еще, что именно такая мучительная неуверенность постоянно сопутствует всякому творчеству. А потом, много лет спустя, когда узнал, то нисколько этому не порадовался. Во всяком случае, писательская жизнь от этого открытия не стала легче.
— Ты что молчишь? — спросил Сергей.
— Не буду я писать о подвигах.
— Будешь. О малограмотных парнях, которые прямо из деревни, прямо в лаптях сели на трактор, напишешь?
— Конечно.
— А это, по-твоему, что? А это что? — Посмеиваясь над моим заблуждением, он широким взмахом руки указал на овраг.
Там внизу горели костры. Все, наверное, ужинали, потому что было сравнительно тихо и только по временам вспыхивал девичий смех. Внизу у подножия холма паслись стреноженные кони. Далеко в степи возникли мерцающие голубоватые огни, похожие на яркие звезды. Это возвращались тракторы из каменного карьера.
Сергей несколько торжественно и растроганно проговорил:
— Когда вчера я узнал о комсомольском субботнике, то сразу же пошел в райком. Ты-то понимаешь, что нельзя не пойти. Невозможно. Чудесная это организация — наш комсомол. Всегда впереди и всегда готов на любое дело. Никто за это денег не платит, привилегий не дает. Так было в наше время, и так будет всегда. Ты вот что: напиши об этом как сумеешь. — Он положил руку на мое плечо и, заглядывая в глаза, потребовал: — Как сумеешь. Только все, как было, как есть. Про наше время только правду можно написать. Голую, как статуя. Вот как эта.
Он кивнул на каменную бабу, и мы оба посмотрели на ее лицо, плоское, серебристое и рябое, как луна.
Степь горит в лунном свете, в овраге ребята запели нашу старую песню про паровоз, который летит вперед. Всегда только вперед… Вечно.
Электростанция еще только строилась, а когда надо было печатать газету, приходилось прибегать к живой силе: крутили машину вертельщики, или, как называл их наш наборщик Авдеич, батырщики.
Их приводили под вечер — двух мужиков, содержавшихся на казенных хлебах в районной КПЗ — камере предварительного заключения. Чаще всего это были темные мужики, нечесаные, бородатые, пропахшие махоркой и кислым каталажечным запахом. Дремучие мужики, а преступления у них были такие ясные, незначительные, что за них не накладывалось больших наказаний.