За перегородкой вкрадчиво дышала Зинка. Вот она глубоко вздохнула и с томным вздохом повернулась. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Кровать скрипнула под ней. Я подумал, что это оттуда, из ее двери, идет сонное, затягивающее пресное тепло. И мне стало трудно думать о Зинке, о ее спящем и, вероятно, податливом теле. Стоит только слегка толкнуть тонкую дощатую дверь… Стоит только… Хлеб наш насущный. А потом что?
А потом Зинка сама пришла ко мне. Сквозь сон я услышал ее отчаянно зовущий голос и, улыбаясь еще во сне, подумал: «Она все может, ей все нипочем».
— Горим, — кричала она, — горим! Вставай!
Поймав ее теплые руки, я потянул их к себе, думая, что мы с ней встретились во сне и все надо понимать в откровенном смысле иносказаний: мы горим вместе, потому что больше уже не можем гореть каждый сам по себе. Но я тут же, уже без всяких иносказаний получил удар в лоб, в плечо.
— Да ты очнись! Пожар у нас, пожар же!..
Убедившись, что я окончательно проснулся, она убежала.
Торопливо одеваясь, я смотрел, как окна наливаются кровавым, тревожно вспыхивающим светом. Горький, удушливый дым сизыми косыми слоями колыхался по избе.
С высокого крыльца я увидел, как на наш поселок движется по степи неширокая изломанная полоса огня, изогнутая дугой. Кто-то поджег сухую траву в последние дни жатвы. Ядовитые рыжие змейки, шипя и потрескивая, извивались в траве, кидались в стороны и, наткнувшись на заросли бурьяна, мгновенно вскидывались жаркими снопами и огненными искрами падали в траву.
Откуда-то, наверное из Алексеевки, доносился набатный звон.
Горящие шары перекати-поля летели в черном небе.
Запылал бурьян на развалинах дворовых построек и за нашим печатным цехом. Огонь с грозным шипящим шумом ударился о стену нашего дома, взметнулся до самой крыши, бессильно сполз на землю и начал пожирать пересохшие трухлявые доски и бревна, гниющие в зарослях бурьяна. Мгновенно набрав силы, пламя разлилось по всему двору.
Стена почернела и задымилась. Начал тлеть мох в пазах между бревнами.
Подбежала Зинка с ведром, но подойти к стене не решилась. Я выхватил у нее ведро и выплеснул воду на стену. Белый пар потек по бревнам, мешаясь с дымом. Это почему-то особенно воодушевило меня. Я выхватывал ведра, которые мне подносили, и, кидаясь в самое пекло, поливал стену.
Из черной темноты внезапно возник комендант в одном белье, но в сапогах и фуражке.
— Что вы делаете! — с диким отчаянием выкрикнул он и так же внезапно провалился в темноту. Оттуда послышался его голос:
— Воду к палаткам! Заливайте брезент!
Он снова появился, с ним еще двое, и они молча и деловито начали баграми растаскивать пылающие бревна. Огонь уже больше не угрожал дому.
Вспомнив про печатный цех, я побежал через двор. Сашка стоял в сторонке и о чем-то спокойно переговаривался с вертельщиками, а немного поодаль сидел сельисполнитель, неодобрительно рассматривая прожженный рукав своего кафтана. Увидав меня, пожаловался:
— Пожары тушить я не нанимался, это не мое дело. Мое дело народ согнать на предмет тушения…
Сашка даже не обернулся ко мне, а вор пояснил:
— Стихийное бедствие.
Вокруг печатного цеха жарко пылал бурьян, рвались к небу рыжие лохмы ошалевшего огня, шумно и трескуче стреляя дымом и выбрасывая огненные спиральки сгоревших былинок.
— Саман не сразу горит, — продолжал вор, — стены — глина и крыша — глина.
— Хозяин не дурак, — равнодушно глядя на огонь, сказал бородатый Яков, — для себя строил. Не загорится, небось.
— А которое горючее имущество, мы, будьте спокойны, вытащили, — продолжал объяснять вор.
Только сейчас я увидел, что неподалеку на обгорелой траве лежит стопка отпечатанной газеты, прикрытая рогожей. Тут же не распакованный еще тюк бумаги, вынести который не очень просто, потому что в нем не меньше ста килограммов. И тут же на рогоже несколько блестящих от краски черных валиков, отлитых из легкоплавкой массы. Даже их он успел снять? И даже набор, недопечатанные свинцовые полосы, вынут из машины и на спусковых досках вынесен из цеха.
Сашка, которого я хорошо знал, наплевал бы на все это. Хорошо ли?
Вот он со скучающим вниманием разглядывает, как в траве на крыше забегали юркие голубоватые змейки огня. И только сейчас впервые пришло мне в голову, что спокойствие это не настоящее, что он заставляет себя не обращать внимания на мои слова, что он совсем не такой равнодушный ко всему и ленивый до того, что кажется глуповатым.
Заметив недоумение и замешательство, с какими я осматриваю хозяйство и его самого, Сашка сплюнул черной слюной я… ничего не сказал.
Подбежала Зинка, размазывая своей красной косынкой сажу по золотым пылающим щекам.
— Ой, Санечка, какой ты! — Отыскав на косынке уголочек почище, она стала обтирать Сашкино закопченное, потное лицо.
Он и к этому остался равнодушен, как и ко всем Зинкиным заигрываниям. А она продолжала:
— Знаешь, Санечка, кругом огонь, а тут палатки. Ну, мы тоже не зевали, отбились. У одной только палатки бок обгорел. У тебя вот тут царапина. Болит?
Сделав свое черное дело, огненный вал умчался в степь, но там его загоняли к реке и в овраг. Главное — не пустить огонь к полям, где осталось много скошенной пшеницы. Оттуда доносился к нам шум огненного сражения, рокот тракторов, крики людей и видны были частые вспышки огня, который наступал рваной, неровной линией, то вскипая искрами, то припадая к земле.
Со стороны Алексеевки, в грохоте и свисте, промчалось несколько телег и пароконных фургонов, на которых тесно сидели мужики. Несколько мужиков скакали на лошадях, размахивая лопатами и вилами. Я заметил, что почти все они были без шапок и в белых развевающихся рубахах.
А с той стороны, откуда они примчались, все еще летел частый набатный звон.
Один из всадников, круто заворотив коня, проскакал вдоль улицы, что-то прокричал нам, указывая на наш печатный цех, и, так же круто повернувшись, умчался в степь.
На крыше лениво догорала сухая трава. За кухней еще жарко пылали огромные головни.
— Мужики от пожара злые, — сказал вор и, посмеиваясь, сообщил: — Хлеб побежали спасать, на вас-то они наплевали… Мужики-то…
Сашка оттолкнул Зинкину руку.
— А бидон где? Тебя, оглоед, спрашиваю? — Он схватил вора за плечо.
Тот сразу подавился смешком.
— Какой бидон?
— Сука! Бидон с керосином в огне оставил.
Извернувшись, вор освободил руку и отбежал в сторону.
— А ты ушлый, — плаксиво затараторил он, — с керосином через огонь. Поди-ка, сам не понес. Сам железки таскал, а мне керосин…
— Ох ты, недоеденная твоя душа, — выругался Сашка, — убью, если бидона не будет.
— Нет уж, нетушки, — с обреченной отчаянностью продолжал лепетать вор, — это уж, хоть убей…
— Ух, оглоедина!
А дальше все произошло так неожиданно и так скоро, что никто из нас не успел ничего сообразить, и только потом, когда все кончилось, мне удалось припомнить все подробности этого трагического события.
Я видел, как Сашка вынул из кармана тетрадь и, не оглядываясь, протянул ее Зинке. Она с готовностью приняла тетрадь и, обмотав платком, прижала к груди. А Сашка, подлетев к двери печатного цеха, толкнул ее. Оттуда сейчас же потянулся негустой серый дым. На мгновение задержавшись у порога, наверное для того, чтобы набрать воздуха, Сашка спрятал голову в плечи и, вытянув руки вперед, как ныряющий мальчишка, бросился в черный провал двери. Серый дым заклубился и лениво начал втягиваться в помещение.
И тут же сразу, пробив крышу в черное небо, вымахнул шумный огненный столб, окруженный трескучими искрами и крутящимся багровым дымом.
Где-то в старой крыше нашлась лазейка. Пока дверь была закрыта, это ничем не грозило, но как только открылся доступ воздуха, огонь пошел через все щели.