Генэх наконец решился.
— Можете не слушать меня, можете презирать, но знайте: я люблю вас…
«Как приятно, когда тебе говорят такое», — подумала девушка.
Целый год она ничего не знала о Генэхе. Но прощальные слова его помнила, и они очень помогали ей. Ая чувствовала себя сильной и уверенной, намного уверенней и сильней, чем была в действительности: она знала, что любима, а для женщины это очень много значит.
Она окончила институт и собиралась ехать по распределению в сельскую школу. Накануне отъезда она пошла попрощаться с заветной березкой на высоком берегу Хопра. Все-таки немножечко Ая думала о Генэхе.
Еще не видя его, она почувствовала, что он где-то здесь, неподалеку. Она оглянулась и увидела Генэха; он радостно смотрел на нее своими большими глазами и молчал. Теперь он окончательно убедился, что разлука ничего не смогла сделать с его чувством.
Но в глазах Аи, в ее необыкновенных голубых глазах он, кроме тревоги, ничего не смог прочесть.
— Вы очень хороший, очень славный, — чуть слышно, волнуясь, сказала Ая. — Я боюсь вас сделать несчастным…
— Это-то вы как раз и делаете. И вы, в общем-то, правы, я недостоин счастья. Я уезжаю. Навсегда. Лечу в пропасть. Одно лишь ваше слово, и я останусь здесь, без родителей. Только одна вы можете меня спасти. А вы не хотите, отказываетесь сделать это.
Но Ая его не поняла.
Сам себя он тоже не смог понять.
Потому-то и сидит он сейчас на раскладном стульчике на берегу чужого моря и рисует не радующий глаз пейзаж. Рука его сама собой набирает краски и кладет на холст мазок за мазком, проворно, умело, упорно.
С моря дует ласковый ветерок. Генэх старается, работает усердно, творит свое привычное чудо, но набирает не те краски, какие сияют вокруг, а берет из палитры совсем иные: дорогие, далекие, милые цвета своей покинутой родины.
Вдруг за спиной Генэха громко заговорили праздные зеваки. С изумлением смотрели они на его картину. Не море, не эшель-дерево видели они, а сияющую в лучах восходящего солнца юную березку на берегу Хопра.
Кто-то вдруг тихо всхлипнул, а затем разрыдался в полный голос.
Генэх сидел, боясь оглянуться.
ПРУЖИНЫ
На крыльце звонко заскрипел снег.
Узнав шаги сына, Хава впопыхах накрыла голову фуфайкой и опрометью кинулась открывать дверь.
Даня ворвался в дом весь заиндевелый: белые брови, ресницы голубоватые, седой воротник пальто. Бросив в угол возле окна распухший портфель, он зубами стащил с рук заледенелые варежки и, швырнув их вслед за портфелем, стал дышать на окоченевшие пальцы.
— А здорово жжет! Мороз да еще ветер. Ох и есть хочу! Как волчина…
— Сейчас горяченького дам, — засуетилась мать. — Мигом.
Даня лукаво посмотрел на нее, разделся и сел за стол.
— Руки мыть! Эх ты, пятиклассник! Все напоминать надо.
— Ну, мам…
— Поговори еще. Живо! Не то отцу скажу.
Отца Дани звали Дойвбер. Он работал столяром на мебельной фабрике и слыл хорошим мастером. Укоряли его лишь за медлительность. Но Дойвбер в ответ ухмылялся, шевеля жесткими, с проседью усами:
— Нет дерева без сучка, а человека — без изъяна…
Платили ему за труды немного, рублей сто с хвостиком в месяц, по выработке. Иные получали втрое больше, и то порою ворчали. От него же никогда худого слова не слышали.
Никто не догадывался, что работает он вполнакала, бережет свои силы для других, не фабричных дел.
По вечерам Дойвбер спускался в полуподвал, где у него стоял верстак, закрывал фанерой оконце, выходившее во двор, приспосабливал яркую лампочку, включал плитку — разогревать клей, и начинал работать — для себя. В эти часы он преображался. И следа не оставалось от его медлительности.
Ел Даня быстро. Он вообще все делал быстро. Говорят, как человек ест, так он и работает. Дане эта поговорка нравилась, словно о нем сказано.
После ужина Даня спустился к отцу. Дойвбер встретил сына ласково.
— А, помогать пришел? Лады! Впрягайся давай. Отпили-ка брусок вот здесь, — показал он Дане на планку, расчерченную карандашом. — И вот тут. Смотри, торцы чтоб ровные были.
Когда Даня, умело орудуя пилой, сделал все, что надо, и показал брусок отцу, тот похвалил его.
— Молодец. За сервант сотнягу выручим. Думаешь, каждый может купить гарнитуры, сработанные в Праге или Риге? У меня получается не намного хуже. И за диван мы получим не меньше, он тоже — модерн, раскладной, может служить широкой кроватью. Правда, не хватает пружин. А как говорится, без пальцев фиги не покажешь…
— Надо достать, — озабоченно сказал Даня. Он прежде никогда не вникал в дела родителей и не знал, откуда все берется, где покупается. Но он неоднократно слышал, как отец говорил матери: «Надо достать», — и теперь он просто повторил эти слова.