— Да, браток, надо достать, — вздохнул Дойвбер. Вдруг он пристально, с угрюмой решительностью глянул на сына: — Кривой овраг знаешь?
— Еще бы! Весь излазил — вдоль и поперек.
— Великолепно. Ты вот что… Завтра приди ко мне на фабрику, — горячо и нервно заговорил Дойвбер. — Овражком. Там тропа есть. Лады?
— Понял, — отвечал Даня охотно. — Раз надо, приду.
Весь вечер Дойвбер старался угодить сыну. Он даже позволил ему немножко построгать зензубелем, чего прежде никогда не разрешал — берег редкую старинную железку.
Даня счастливыми глазами смотрел на отца. Он очень устал, но наверх, в комнаты, поднялся бодро и зубы почистил без указки, чем весьма удивил мать. В постель, однако, Даня уже свалился, а не лег. Была полночь. Засыпая, мальчик неожиданно услышал шепот:
— Зачем ты это?
— Пусть потрудится.
— Не впутывай его, не бери греха на душу.
— Молчи, корова.
— О господи…
Под тяжкий вздох матери и огорченный тем, что такой хороший человек, как отец, бранится, Даня уснул с улыбкой на губах. Он так и не понял, о чем шептались за перегородкой.
Проснулся он от холода. Утром стужа забралась к нему даже под пухлое одеяло. Даня нарочно не открывал глаза. Зажав ладони коленками, он притаился в постели. Несколько раз подходила к нему мать, осторожно поправляла одеяло, тяжко вздыхала.
«Что это с нею?» — думал Даня.
Когда он встал, Хава первым делом объявила, что в школу ему сегодня идти не надо.
— По радио сказали…
— Вот и хорошо. Мне как раз к папе надо.
— Сиди-ка, сынок, лучше дома, — просящим шепотом произнесла Хава. — Люто на улице.
— А я не боюсь. Буду закаливаться.
— Твоя воля, — вздохнула Хава, бессильно опустив руки. Лицо ее страдальчески сморщилось.
Одевшись, Даня побежал на фабрику.
В чистом небе ярко сияло солнце, но мороз нещадно щипал щеки. Мальчик закрывал лицо материнскими большими рукавицами на меху, щурил глаза и упрямо несся кружным путем к Кривому оврагу.
Еще издали Даня приметил мелькнувшую за забором высокую фигуру отца. Когда он подошел к пролому в заборе, Дойвбер, озираясь, подал ему туго набитую кирзовую сумку.
— Здесь что? — сдержанно спросил мальчик.
— Что? Что?! — рассердился Дойвбер. — Марш отсюдова! Понятно?!
И скрылся.
Даня пощупал сумку, расстегнул ее. Она была полна пружин.
«Почему он сердится? — подумал мальчик об отце. — И почему велел прийти сюда задами? Разве к проходной не мог он мне вынести эти пружины?»
И вдруг Даня сделал страшное открытие: «Украл! На фабрике украл!»
В первое мгновение он хотел спрятать сумку куда-нибудь подальше, закопать в снег. Даня сделал шаг в сторону, в сугроб, но в это время Дойвбер показался за забором и погрозил сыну здоровенным кулаком.
Растерянный мальчик побрел домой. Он не почувствовал, как с ресницы соскользнула слеза и, пока ползла к подбородку, превратилась в льдинку. Он шел спотыкаясь, с трудом неся тяжелую сумку.
Ветер, дувший прежде в спину, сек сейчас лицо. Но Даня теперь не закрывал щеки рукавицами. Он думал об отце. «Как же это? — недоуменно спрашивал он себя. — Значит, папа ворует и вот таким способом в нашем подвале все появляется. Там все ворованное».
С этой мыслью Даня примириться не мог. То, что он узнал, было ужасно.
Какая-то встречная женщина, взглянув на него, ахнула:
— Быстрее потри нос! Отморозил! — и стала ему помогать. — В такую стужу ребенка на улицу пускают, — возмущалась она. И шла с Даней до тех пор, пока тот не сказал, что он пришел домой.
Увидев сына, Хава всплеснула руками:
— Что с тобой, Данюшка?!
Мальчик грустными глазами посмотрел на мать и отвернулся. Он боялся зареветь.
До самого вечера Даня не проронил ни слова.
— Радуйся, — сквозь зубы процедила Хава, когда муж переступил порог, возвратясь с работы. — Говорила тебе… Просила.
— Смирно! — произнес Дойвбер, тревожно косясь на жену, которая стояла с утюгом в руках у кучи белья. Из-за белоснежной простыни столяр заметил высунувшиеся концы красного галстука сына и поморщился. — Данька где?
Поджав губы, Хава кивнула на перегородку.
Несколько мгновений отец и сын хмуро стояли друг перед другом.
— Ничего, заживет, — сказал Дойвбер, осмотрев пятна на лице сына.
— Я завтра обратно отнесу, — отчетливо проговорил Даня. Губы его дрожали.