— А ты на маму молись!
— Не мешало бы, — засмеялась Дуся.
Совсем еще молода была она тогда.
— Первый наш обед после разлуки помнишь? — взметнул брови Давид Исаевич, возвращаясь из прошлого.
— Еще бы. И совет Леонтика — тоже.
— А я с тех пор только тем и занят, что молюсь на тебя.
Давид Исаевич не лгал, не хитрил. Он на самом деле был поклонником ее. Еще с того самого дня, когда он, наивный студентик, первокурсник, заметил и выделил ее среди девушек своей группы.
Привлекла его Дуся своими трезвыми суждениями, отвагой и простотой. Да и внешне Дуся была привлекательней других. Ему особенно нравились ее пушистые косы, которые, словно корона, дважды опоясывали ее голову. Необычными казались ему и ее нос, прямой, заурядный, но с махонькой точечкой-родинкой на самом кончике, и ее полные, чуть влажные губы, словно смазанные свежим соком. Одевалась Дуся более чем скромно, во всяком случае, бедней, чем все остальные студентки. Это бросалось в глаза. Но Давиду на это было наплевать. Он не обращал внимания ни на свою, ни на ее, ни на чью одежду. Он равнодушно приходил в институт на занятия в одних и тех же брюках, толстовке и рубахе со стоячим воротником, правда, всегда чистой, ибо мать его стирала эту рубаху не реже чем через день, высушивая и проглаживая ее ночью. Лишь в первую, лютую, неслыханную даже в северных краях зиму свою в Казани Давид напялил на себя шерстяную фуфайку. Да и то он сделал это после того, как отморозил себе уши и Дуся подсказала ему, что было бы разумным надеть более теплую одежку, чем рубаха со стоячим воротничком. Дуся вообще взяла шефство над Давидом, как только выяснилось, что он, парнишка, окончивший еврейскую школу, плохо владеет русским языком и допускает в разговоре такие жемчужины, которые приводят окружающих в веселое настроение. Она принялась ему помогать. С этого, собственно, и начался их союз.
Дальше Давид открыл, что Дуся не только добра — она красива, она желанна. А старая линялая юбка не была в состоянии скрыть ее грацию, притягательность стана с тонкой талией и крепкими, стройными ногами.
Потом, как ни ломала его жестоко судьба, как ни искушали обстоятельства, он никогда не предавал Дусю.
Евдокия Петровна беспрестанно, хотя и различным образом, ощущала любовь к ней Давида Исаевича. Бывало, что наслаждалась случайно обретенной женской властью. Но чаще всего она просто радовалась. Правда, временами поклонение мужа превращалось в тяжкое бремя для нее и она жаждала высвободиться из этого ярма.
«Молится, а кулаки утром мне показал», — встретила Евдокия Петровна горькой усмешкой заверение Давида Исаевича, что он всю жизнь на нее молится.
Давид Исаевич догадался, о чем думает жена. Он был зол на самого себя. Впервые в жизни пришлось ему просить прощения у Дуси. Но такое — не по его характеру, к такому он не привык. Давид Исаевич нахмурился. Он опасался, что Дуся превратно истолкует его недовольство. Сможет подумать, что он сердится на нее. Нечто подобное прежде уже происходило, и они днями не разговаривали друг с другом. Теперь такого ни в коем случае допускать нельзя. Свободной рукой он попытался привлечь к себе жену:
— Не сердись. Хорошо? Утром с Илюшей я погорячился.
Евдокия Петровна высвободилась из его рук, отступила на шаг, прислонилась спиной к голубоватому висячему кухонному шкафчику.
— Ни тебе, ни себе простить этого не могу, — смотрела она сверху вниз на сидящего, сгорбленного и потому, наверное, выглядящего несуразно Давида Исаевича.
Точно холодным сквозняком пронизывает его голос жены. Напрасно, конечно, он ждал чего-то иного от обиженной женщины. И именно потому, что она самый близкий ему человек, она не могла и не должна была обещать ему милость. И все-таки жаль. Дуся стояла рядом, но Давиду Исаевичу казалось, что она далеко-далеко, как в перевернутом бинокле, который не сокращает, а увеличивает расстояние. Удручена ли она? Что-то незаметно. Наоборот. Интуиция редко подводит его. Но вдруг на этот раз он ошибается? А как это проверить?
Дуся же помалкивала. Она прислушивалась к самой себе, прислушивалась с удивлением. Может быть, утренняя выходка Давида лишь повод для ссоры, а не причина? Постепенно Дуся добирается до понимания того, что в последнее время муж слишком часто ее раздражает. И не только тем, что толст, несобран, нецелеустремлен, но и всяческими мелочами, хотя бы тем, что не курит, не пьет, что заблудился в лабиринтах своего факультета. Чего она хочет? Развестись с мужем? После тридцати лет совместной жизни?! Нет-нет. Потерять его ей совсем не хочется. Не желала этого Евдокия Петровна, но она дошла до опасной черты, стояла на краю пропасти, один лишь неверный шаг — полетишь головой вниз.