Он соскочил с постели, одним махом взлетел к ней:
— Что случилось?
Не ответила.
Обнял ее — теплую, желанную.
— К чему это? — упрекнула сквозь слезы.
— Люблю.
— Хватит врать-то, знаю, что надо, — сдавленно отрезала она. — Впервые, видишь, выпимши… Все вы на одну колодку сделаны.
— Что с тобой?
— Ничегосеньки.
— Объясни все же, — попросил Давид Исаевич, ощущая, как холодеет голова и улетучивается хмель.
— Ну как я к тебе пойду, — чуть слышно простонала она. — Как… Если… Вчера еще…
Женщина шептала, рыдая, но уж лучше бы она криком кричала:
— Сволочи, фрицы проклятые, все растоптали, душу испоганили…
Сжав челюсти, Давид Исаевич гладил ее оголенное плечо, пока она не утихла.
— Радовались мы вам, спасители идут. Вот пришли. И что же это?
Все оборвалось неожиданно: прибежал связной Давида Исаевича и сообщил, что дивизион поднимают по тревоге.
Прощались они на крыльце, Ветер швырял им в лица охапки мокроватого снега. Он протянул ей руку:
— Страшно виноват перед тобой. Прости, если можешь.
— Храни тебя бог, — уткнулась она головой в его грудь.
Долго потом жило в нем презрение к самому себе за эту ночь: за слабость свою, за срам и боль, которые приняла она, за то, что чуть не предал Дусю, да что там — в сущности, обманул ее. Не так уж это, в конечном счете, важно, что не переспал он в ту ночь с чужой женщиной. Ведь по чистой случайности не сделал он того, что хотел и собирался сделать…
21
С осунувшимся лицом и опухшими веками Давид Исаевич подходил к деканату филологов, где его дожидалась Анна Арнольдовна. Несколько минут назад она позвонила ему по внутреннему телефону, позвала сухо:
— Я в институте. Собираюсь девочек натаскивать к смотру. Надо увидеться.
Ничего приятного свидание с ней принести не может — лишь разбередит вчерашнюю досаду. И все же Давид Исаевич решился пойти.
Встретила его Анна Арнольдовна уничтожающим взглядом, словно предупреждала: происшедшее между ними накануне вечером у нее дома не забыто, острота непрощенной обиды ничуть не сгладилась. Смотрела она расширенными глазами, но ненависть в них упрямо оттенялась болью, он был одновременно и противен, и дорог ей, она знала, что сейчас улыбнется ему, осуждала себя за это и ничего поделать с собой не могла.
И Давид Исаевич испытывал какое-то неловкое чувство к Норшейн, однако не мог не признаться себе, что в ней все-таки есть та прелесть, которая все время пленяла и его и Дусю. Обаяние Норшейн было такого рода, что невольно подчиняло себе. Однажды жена пожаловалась ему: «Норшейн растлевает меня. Когда она приходит, я становлюсь неискренней — не желаю, а стараюсь ей понравиться, поддакиваю ей». Подобное чудилось Давиду Исаевичу и сейчас.
— Не удивляйтесь, что пригласила вас сюда, — произнесла Анна Арнольдовна сухо, в упор глядя на Давида Исаевича. — Возле вашего стола всегда толпится много людей. А мне необходимо сказать вам пару слов без свидетелей.
Давид Исаевич нахмурился.
— В проекте праздничного приказа вашего имени нет, — продолжала с тревогой Анна Арнольдовна. — Нам, то есть мне и супруге вашей, и еще многим, в основном тем, кто сумел в свое время запастись степенью и званием, — всем полагается благодарность, а вам — ничего. Хотя я лично от имени месткома вас представляла…
— И шут с ней, с благодарностью, — скривил рот Коростенский. — Обойдется. Не ради нее работаю.
— Вы комик, Давид Исаевич, если не больше, — возмутилась Анна Арнольдовна. — Так нельзя. Надо себя уважать, отстаивать свою честь.
— Поощрения разве выпрашивают?
— Вы не меньше нас заслуживаете его.
— Начальству видней.
— Как хотите, я это дело так не оставлю. Сейчас разыщу Евдокию Петровну, на ноги партбюро подниму…
Свое намерение Норшейн осуществила. Прежде всего нашла Евдокию Петровну, напустила на Давида Исаевича.
— Вот, пожалуйста, добился, — шепотом, с плохо скрытым злорадством, попрекнула Коростенская мужа. — Тебе даже спасибо не говорят. Ты бы хоть теперь задумался.
— Это — потом, — вмешалась Анна Арнольдовна. Ресницы ее дрожат от напряжения. — Действовать надо. Нечего ждать милостей, заставим себя уважать!
— Меня оскорбить трудно, практически невозможно. Я стану презирать себя, если вы мне выхлопочете позолоченную пилюлю, — наотрез объявил Давид Исаевич.
— Нечего его слушать, — бесцеремонно прожурчала Норшейн. — Подождите меня где-нибудь здесь, Евдокия Петровна. Я — в партком.