В крохотной прихожей своей квартиры Коростенские разделись бесшумно — старались не вспугнуть Илью, вернувшегося из школы. Мальчик крутил папину пластинку, сидя возле проигрывателя. Через остекленную дверь родители видели его, развалившегося в кресле, — и фуражечка на нем, и ботинки не сняты. Оба родителя смотрели на радостную улыбку сына и молчали, хотя побранить его ох как стоило бы. Раздевались Коростенские неторопливо. Касаясь плечом плеча жены, Давид Исаевич стянул с себя болоньевый плащ с такой осторожностью, будто опасался разбудить спящего. Принял из рук жены ее шуршащее пальто и примостил на крючок вешалки рядом со своим плащом. При этом он думал, что обиды и заботы, хотя и причиняют достаточно боли, не в состоянии окончательно вышибить его из колеи. Вид Ильи, упивающегося песнями, разом опрокинул в небытие мрачные мысли: вот то, ради чего живешь, трудишься и существуешь. Обернувшись к жене, он шепнул:
— Приятно, что с детства у него вырабатывается хороший вкус.
— Ну, не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, — возразила Евдокия Петровна. — И потом, откуда ты взял, что у тебя хороший вкус?
Давид Исаевич не ответил на выпад, взялся за дверную ручку:
— Пальто с парня стащи.
— Сам додумается. Я убедилась, чем больше ему разрешаешь, тем легче с него требовать. А ты с ним то не в меру строг, то слишком ласков. Это сильно портит ребенка.
Приложив палец к губам, Давид Исаевич попросил:
— А вот эту критику потом, без Илюшиных ушей.
Толкнул дверь и тихонечко, на носках преодолел те несколько шагов, которые отделяли прихожую от кухни.
Евдокия Петровна пришла туда позже, лишь после того как дразнящие запахи ударили в ноздри. Румяный, сосредоточенный Давид Исаевич, в фартуке, священнодействовал с ложкой у газовой плиты над сковородой и открытой кастрюлей, из которой вился вкусный парок.
— Илья стал такой покладистый, — проговорила Евдокия Петровна. — Неужели твоя пластинка влияет?
— Погоди, не отвлекай. Я ведь не только разогреваю — до кондиции довожу, проверяю, все ли утром в еду положил. Это же ответственное дело.
Евдокия Петровна усмехнулась: «Маловато ему, однако, для счастья надо».
— Так и знал, — нахмурился Давид Исаевич. — Соли не положил.
— Спасибо, что не пересолил, — заметила Евдокия Петровна. — Ни в кого, стало быть, не влюблен.
Давид Исаевич обернулся к ней:
— А ты?
— Разве не видишь? Очень хотелось бы увлечься, — она делает паузу, — еще раз — тобою. Не получается пока…
Он попытался обнять ее, поцеловать. Губ его Евдокия Петровна все-таки избежала, — скрипит дверь и на пороге показывается Илья:
— Есть хочу.
— Мой руки, — смущенно откликнулась Евдокия Петровна.
22
Большой стенд с портретами Героев Советского Союза — мирославльцев, подготовленный к вечеру песен военных лет, отделение изобразительного искусства ФОПа вывесило у входа в актовый зал. Еще разок посмотрев описания подвигов своих земляков, Коростенский остался доволен. «Ну, вроде бы все готово, — сказал он себе. — Можно бриться и переодеваться».
Пока отец переодевался, Илюша вертелся возле него, засыпал различными вопросами. Давид Исаевич отвечал внимательно, искренне, серьезно.
— Почему говорят артИллерия, а не артЕллерия? Неправильно — артиллерия.
— Ты убежден?
— Конечно. Пушки обслуживают много людей, ты же мне сам рассказывал. Целая артель. Поэтому и — артЕллерия. Так правильно.
На вечер в институт отправились втроем с мамой — согласилась Евдокия Петровна по настоянию Ильи. И то после того только, как на ее отговорки и отнекивания он отозвался:
— Свою науку ты будешь двигать вперед после вечера, мы с папой тебе поможем.
Перед уходом Давид Исаевич незаметно для жены положил себе под язык таблетку нитроглицерина — неприятно щемило сердце, а таблетка всегда выручала.
У вешалки Коростенские застали Анну Арнольдовну. Она в новом вечернем платье: голубоватый плюш, обрызганный перламутровыми блестками. Из-под подола платья выглядывают туфельки на высоких каблуках. Анна Арнольдовна посмотрела в зеркало, поправила платье.