Поели весело. Со стола убирали вместе. Переоделись в лучшие свои костюмы. Давид Исаевич подошел к висячему зеркалу, чтобы причесаться. И тут Леонтий, внимательно поглядев на отца, присмирев, спросил:
— Па, ты воевал, сражался?
— Да, сынок.
— А где же твои медали и ордена?
Это был один из тех вопросов, которых Давид Исаевич ждал давно и которых боялся: не могли они не возникнуть в голове мальчика. Надо было дать ясный ответ. Он помрачнел. Несколько лет назад, когда его под конвоем увозили с фронта в уральские леса, Давид Исаевич впервые с ужасом подумал, что, наверное, настанет день — придется все объяснять сыну. А как, какими словами? Где их возьмешь? И вот этот день наступил. Тут не слукавить, не солгать.
По-своему расценил Леонтий заминку отца.
— В Праздники все надевают свои наряды и свои награды, — сказал он. — Правда же?
— Да, мой мальчик, — ответил Давид Исаевич, взглянул в обеспокоенные, ставшие большими глаза маленького человека. — Но у меня нет наград.
— Почему?
Часто задышал Давид Исаевич. Очень хотелось в этот миг приласкать сына, но чувствовал, что такого делать сейчас нельзя. Сдерживая волнение, он произнес:
— Лишили их меня…
— Очень было обидно, па?
И Давид Исаевич понял, что недетский этот вопрос не раз сын задавал себе и, по-видимому, по-своему ответил на него.
Они вышли из дому молча.
Начинал таять выпавший снежок: солнце грело по-весеннему. Леонтий вышагивал рядом с отцом, то задирая нос к небу, жмурясь, то поглядывая себе под ноги. Но он переживал услышанное от отца, что Давид Исаевич чувствовал.
И тогда ему показалось, что застарелые страхи его напрасны, что все, возможно, обойдется без потрясений, сын сумеет по-своему и правильно оценить происшедшее с отцом. Вряд ли, конечно, ребенок сможет постичь действительные размеры поразившего его в разгар военного лихолетья бедствия. А когда подрастет, все это будет уже для него не новым и потому не столь болезненным. Надо лишь стараться не омрачать дни его жизни новыми несчастьями и быть веселыми, а если это не всегда возможно, то, по крайней мере, бодрыми.
Шел Давид Исаевич, перешагивая через проталины, и Леонтий, следуя за ним, повторял движения отца. Изредка он попадал сапожками в новорожденные лужицы. Брызги мокрого снега разлетались по сторонам. Вскоре они повернули на институтскую улицу.
— Мама! — изумленно воскликнул Леонтий. — Гляди, вон же она…
И стремительно рванулся вперед.
Походка жены не предвещала добра. Увидев издали, как неласково она отстранила сына от себя, Давид Исаевич похолодел. Он не обманулся в своем предчувствии.
— Тебя исключили, — произнесла, задыхаясь, Евдокия Петровна, подбежав к нему и уронив на его плечо голову. — Из списков изъяли.
— Каких?
— Для голосования, боже мой…
— Чушь.
Горестный взгляд был у Евдокии Петровны.
— Непостижимо, — съежился Давид Исаевич.
— Все продолжается, — произнесла жена.
— За что? И сколько можно? — прошептал Давид Исаевич, сжав зубы и взглянув на сникшего Леонтия. Выражение лица сына задело и словно подхлестнуло его. Обняв Леонтия за плечи, Давид Исаевич произнес: — Не унывать, парень. Все в жизни случается. Добьемся правды. Или мы не мужчины с тобой? Выше голову.
Не только для того чтобы подбодрить мальчишку, сказал он это — просто верил в свою правоту. Однако доказать ее было не так-то просто.
В участковой избирательной комиссии к Давиду Исаевичу отнеслись с участием, объяснили, что недоразумение может исправить только городской Совет. Он помчался туда. Но из исполкома горсовета его послали в городскую избирательную комиссию. Долго держали его здесь, уточняли, звонили куда-то, наводя справки, и — ничего не решили. Намекнули лишь: дело упирается в органы. Стоит заглянуть туда.
При таких-то обстоятельствах Давид Исаевич впервые столкнулся с Соловейчиком.
Ошпаренный сбивчивой речью Коростенского, капитан потер ладонью помрачневшее лицо:
— Да, указание о вас дадено нами.
— Случилась ошибка, — горячо, с убеждением сказал Давид Исаевич.
— Мы промашек не допускаем. Никогда! — резко возразил Соловейчик. Пот крупными каплями выступил на его бритой голове.
— Прошу вас, пожалуйста, проверьте.
— Незачем. Все предельно ясно.
Сжав кулаки, Давид Исаевич засопел.
— У вас ведь лишение прав. По суду.
— Было.
— И есть.
— Кончилось!
Офицер посуровел:
— Не станем открывать дискуссий.
Но Давид Исаевич словно прилип к полу, мял в ладонях фуражку.