В городскую избирательную комиссию он все же сообщил, что полагалось.
Уже вечерело, когда Давид Исаевич добрался домой. Евдокия Петровна с сыном ждали его на улице. Жена поняла все по глазам Давида Исаевича. Леонтик же напряженно спросил:
— Голосовал?
— Нет, сынок, — ответил отец, коснувшись ладонью его плеча. — С тобою вместе пойдем. Бюллетени в урну опустишь ты…
3
Первое свидание с Соловейчиком оказалось не единственным.
Приехав после выборов в школу, где он замещал ушедшую в декретный отпуск учительницу, Давид Исаевич не узнал товарищей по работе. Здоровались ласково, мягко, предупредительно, но с каким-то подчеркнутым сочувствием, с жалостью и состраданием, как с безнадежно больным, как с человеком, которого крушит несчастье. Он растерялся, ничего не понимая.
А произошло вот что. Рано утром в понедельник, после визита Коростенского, в городском отделе народного образования Соловейчик поднял переполох. О нем Давиду Исаевичу рассказали много позже.
— Кого за пазухой пригрели? — шумел там капитан. — Так нас учат подбирать и расставлять кадры?
На работу гороно назначило Давида Исаевича временно. Школа его была за городом, добираться туда и проводить там четыре урока значило тратить целый день: уходить надо было с зарею, чтобы поспеть на рабочий поезд, а возвращался он поздно вечером — охотников на такое в Мирославле не было, для гороно Давид Исаевич оказался находкой. Но сам он радовался работе, не замечал неудобств, тягот — все неприятности, вместе взятые, по его мнению, ничего не стоили в сравнении с тем счастьем, которое он испытывал от труда.
Смущало лишь одно. Посылая его в школу, руководители гороно почти не интересовались его биографией. Внимательно посмотрели они свидетельство об окончании трех курсов педагогического института и приложение к нему — выписку из зачетной книжки, в которой среди пятерок была всего-навсего лишь одна посредственная отметка: ее Давид Исаевич подцепил, когда фашисты уже топтали нашу землю и он принял решение уйти с последнего курса на фронт. Видимо, то, что в гороно знали его супругу — новенькую преподавательницу института и то обстоятельство, что учитель для школы в Подболотске был нужен позарез, сыграло свою роль: Давид Исаевич был принят на работу. Правда, они все же поинтересовались, был ли он на войне. Давид Исаевич ответил утвердительно. Спросили, попадал ли он в плен. Ответил, что нет. Больше вопросов не задавали.
Давид Исаевич сам хотел сказать о своей судимости, как он это делал обычно, когда приходил наниматься на работу, но почему-то в этот раз промолчал. Какой-то внутренний тормоз помешал это сделать. Что-то запротестовало в нем. Он-то себя никогда не признавал виновным, не считал преступником, врагом своей Родины. Почему он должен всегда и всем наперед объявлять о большой несправедливости в своей жизни: «Осторожно! Я — чумной!» Нет, нет и нет. Не обязан он делать этого. Он ничего не собирался скрывать и не врал. Потребуют — сообщит, решил он. Давид Исаевич знал, что рассуждения эти зыбкие, и все-таки пытался убедить самого себя в их правомерности. Он боялся отказа гороно, а так хотелось, так мечталось попасть в школу, получить работу учителя, о которой мечтал до войны.
Школа захлопнула двери перед Давидом Исаевичем. Он сунулся было с запросом в Министерство просвещения. Оттуда туманно ответили, что, поскольку у него учительское образование, ему рано или поздно педагогическую работу предоставят, но по данному вопросу необходимо обратиться непосредственно в отдел народного образования по месту жительства: министерство-де распределением учителей на работу не занимается. Круг замкнулся.
И прежде Давид Исаевич испытывал на себе гнет судимости. Еще в первый после освобождения день, выйдя из лагерной зоны не через ворота, как всегда, и не строем, не под окрики конвоя, а через калитку и один, он понял, что отныне хоть и не арестант больше, но клеймо осужденного, само прошлое будет давать знать о себе. И особая отметка — безобидная на вид цифра тридцать девять на заглавной странице годичного паспорта, означающая тридцать девятую статью Положения о паспортизации, еще не раз напомнит о себе. Так оно и случилось.
Освободившись, Давид Исаевич собирался поехать в Казань к сыну и жене, которая к тому времени поступила в аспирантуру, в город, где прошли его студенческие годы, однако отметка в паспорте, та самая цифра «тридцать девять», сыграла роль. В родном городе нельзя было прописаться ему. Пришлось искать убежище вне городской черты, за много километров от нее.