— Закрыться бы, Андрюша… Вдруг соседи…
После они разговаривали мирно, не поднимаясь с кровати.
— Почему обманываешь Нюську?
— А ты почему своего обманываешь?
— Будто Семена моего не знаешь… С ним любая… Но я все равно… Только с тобой…
— Врать-то…
— А зачем мне врать? Мне врать что взаймы брать: все равно когда-то рассчитываться… Ты вот и некрасивый, и пьяница, а нравишься мне, потому что веселый и поговорить с тобой можно…
— Когда это ты к разговорам пристрастилась?
— Я завсегда разговор обожаю… Сама я, конечно, много не говорю, но слушать слушаю… А ты пошто до меня охочий? Пришел вот…
— Так. Думаю: раз тебе надо, зайду, — прямиком рубанул Андрей и коснулся рукой ее горячего плеча. — Я от своей жизни такой баламут… Жизнь у меня комом пошла…
— Чего тебе в жизни надо?
— Сам не знаю… Душа у меня поэтическая, Полюшка. Хлопотами ее травить нельзя… — Поцеловал ее в плечо, задумался. — Угостила бы меня за труды, а то мне с тобой что? Лежим как буржуи в кино… А я тебе расскажу, какие сны вижу. Будто на Севере, в тундре цветы кому-то собираю, а цветы маленькие, то розовые, то синие… Или за границу на самолете лечу… Выхожу из самолета, а меня встречает какой-нибудь король или сам Черчилль с Черчиллихой. — Помолчав, Андрей спросил:
— Куда нынче Хрущев улетел?
— Нашел у кого спросить… Ты у своего Илюшки спрашивай или у Ирины…
— Хорошо ему, Хрущеву-то, — продолжал свое Зыков. — Поди, и думать не думал, что весь свет оглядит, а вот тебе и пожалуйста. Может, и со мной еще что случится. — Он протяжно вздохнул. — Так ты встань, нацеди мне там винишка, а то голова болит…
И, подвинув ее к себе, ткнулся губами в ее пылающий лоб.
Илья с Нюськой отыскали Андрея скоро: бражничал с Семеном Макаровым, пришедшим с работы.
— Я люблю работать, Семен, — кричал Зыков. — Ты сам знаешь, но на работу я не пойду, потому что душа моя к такой работе не лежит… Ты — другое дело. Ты лошадь. Тебе любую работу дай, ты и будешь делать… Я так не могу… Моя душа требует умственной работы. Другой работы моя душа стесняется…
Андрея едва уняли, привели домой. Он первым делом к Федору Кузьмичу, обнял его, поцеловал в лысину.
— Ты, батя, больше всех должен меня понять. Ты — старый рабочий, кадровый наш человек… Скажи: должен я делать работу, если она мне не нравится, или не должен?
— Чего это ты, как напьешься, так про должен или не должен? — спросил Федор Кузьмич мягко, будто и не ругался, не злобился на сыновей. — Ступай-ка, отдохни лучше…
— Нет, батя, ты мне скажи. Потому что я без того не усну… Уйду я с шахты…
— А девок кто кормить будет? — возразила Нюська, держа Андрея за руку.
— Девок? — икнул Андрей. — Много ли там двоим надо… Сама прокормишь. А я так, батя, порешил сейчас… Оставлю я вам Нюську с ее девками — и на Север… Или на Юг. В общем, куда хочу…
— Опять, вражина, за старое? — крикнула из комнаты Дарья Ивановна. — Я тебе поеду… Я тебе задам Север…
Нюська схватилась за лицо и упала с ревом на кровать бабки Зычихи. Илья опустился на табурет, глядя на Андрея беспокойными глазами. Федор Кузьмич похлопал сына по плечу:
— Проспись ступай… Маету не заводи…
Вышел на кухню Владимир, руки за спиной, глаза упер Андрею в переносицу:
— Правильно отец говорит… А то я сейчас приложусь, ты посреди кухни заснешь… — И после едким тихим шепотом: — Будет тебе и Север, и Юг… И вообще, что захочешь…
Андрей утер щеки ладонями и побрел в свою комнату, будто послушался, но гулял он и следующий день, и следующий, пока Федор Кузьмич не додумался до одного дела.
Через пятидневку поведение Андрея разбиралось на комитете участка: Зыков не выходил на работу четыре дня.
За столом сидело пять человек — комитетчики: Василий Трифонов — председатель, пожилой, лицо во множестве глубоких морщин, на голове светло-рыжие редкие волосы; Александр Иванович Бородин — тоже в годах, мужчина рассудительный, рубаха застегнута на все пуговицы, как у подростка-ремесленника, давит шею, и Бородин постоянно толкает палец за воротник, вытягивая вперед квадратный, с ложбинкой подбородок; Геннадий Горшевников — ему тридцать, в мешковатых брюках, глаза широко расставленные, диковатые, управляет в комитете стенной печатью, потому носит длинные волосы и постоянно обращается к товарищам «старики»; Яков Иванович Шмурко — ветеран Отечественной войны, гвардии капитан в отставке, сутулый, с худым темным лицом, на котором прямые твердые губы и коршуний нос; пятый — у окна, Владимир Федорович Зыков, который и предложил комитетчикам разобраться с братом.