Комната буквально насыщена ею. Вся квартира несет на себе отпечаток ее присутствия, намеренный и случайный. Ее книги, разбросанные на полу. Галерея полароидных снимков. Отметины на стене, похожие на речную гальку, происхождение которых он долго не мог понять, пока она не сказала, что делала стойку на руках упершись ногами в стену. Он представил ее себе вот такой, перевернутой вверх ногами, с красным, сморщенным, как корнеплод, лицом и дрожащими руками.
— Клэр, это же невероятно! Весь наш мир находится здесь, в этом промежутке между тобой и мной.
Он для нее все. Она не смогла бы жить без него. За пределами этой квартиры мир раздробленный и множественный, но здесь он исключительный. Энди чувствует себя уверенно, будто наконец перестал к чему-то стремиться.
Много лет назад, когда он жил в Лондоне, он звонил отцу поздно по вечерам, и тишина, разделявшая их, висела между ними над затемненным континентом.
— Андреас, тебе надо больше путешествовать, — сказал отец, когда Энди сообщил ему, что вернется домой в конце учебного года. Он слышал в трубке, как переворачивается страница, и между ними повисла рассеянная пауза — это отец отмечал место в книге, где остановился. — В твоем возрасте я бы с удовольствием посетил многие места.
— Так посети сейчас, — ответил он, но отец лишь скептически усмехнулся.
В те дни жизнь отца проходила среди книг; он путешествовал так же, как и всегда, через придуманные истории. Будто границы никогда и не открывались. И Энди хотелось протянуть руку в телефонную трубку, вырвать книгу из рук отца и забросить ее так далеко, что тому пришлось бы, по крайней мере, встать с кресла, чтобы вернуть ее себе. Хотя и это вряд ли: он не смог вернуть даже собственную жену.
Но Энди тоже не хотел путешествовать: его обуревала тоска по пустынным берлинским улицам. Он всегда считал свой город таким же суматошным, как и любой другой, пока не попал в Лондон, где практиковал свой английский и работал над акцентом. Огромные торговые центры перебрасывали друг другу, с одной главной улицы на другую, людей, будто те попали в пинбольный автомат. Казалось, что любой поверхности назначена своя цена, изогнутая элегантность фунта стерлингов подавала знаки с каждого рекламного щита. Поэтому он с легким сердцем вернулся в Берлин: привычность родного города успокаивала.
Берлин оказался единственным местом, где он обретал душевное спокойствие, единственным городом, где ему было хорошо и где, как он знал, у него не было ни малейшего шанса даже случайно встретиться с матерью. Он так и не смог понять, почему, уезжая, она выбрала совершенно новый мир, такой отличный от того, что она знала. Поскольку он так и не понял, почему отец позволил ей уехать, место, куда она отправилась, не имело значения.
— Клэр, ты рада, что осталась?
В конце концов она смотрит на него, и он адресует ей улыбку.
— Рада?
— Рада? — Она повторяет его вопрос — Рада?
В ожидании он почти перестает дышать, хотя уже знает ответ. Она выглядит совсем не так, как выглядела, когда только приехала. Ее волосы стали длиннее, а кожа побледнела. Веснушки почти исчезли, отчего лицо сделалось пепельно-бледным.
— А что мне оставалось делать? — Отвечая на его вопрос она выгибает брови, и он открывает рот, переводя дух:
— Да что угодно. Могла бы… уехать куда-нибудь еще. — Он тактично предлагает ей эту альтернативу, не зная, в каком она сегодня настроении.
— Наверное, — соглашается она. И это хороший знак. — А могла бы уехать домой?
Из-за ее восходящей интонации в конце утверждения появляется вопросительный знак, и это неправильно. Он отменяет приговор и отпускает его, как огромный воздушный шар с надписью «Выздоравливай скорее».
— Ноу тебя же не было дома, — напоминает он ей в качестве балласта, — только арендованное место на складе.
— Верно. — Пока она размышляет об этом, в нем зарождается сомнение, не следовало ли ему просто промолчать. Их разговор похож на танец на пуантах, и напряжение на всем его протяжении вызывает у него беспокойство. — Но я могла бы вернуться в Австралию.
В его воображении Австралия представляется огромным стадионом, окруженным горящими деревьями. Посередине находится Сиднейский оперный театр, паруса которого залиты солнцем, а на ступенях стоит его мать. Она машет ему рукой и кланяется. Она везде, где нет его.
— Хорошо, что ты не уехала, Клэр. Без тебя мне было бы очень одиноко.
Она поднимает свой бокал:
— И мне без тебя.
— За тех, кто остался, — произносит он тост.
— Остался, — словно эхо, повторяет она за ним.