О последствиях этого разговора Шоу писал мне следующее: «И без всякого предупреждения они торжественно исключили меня из клуба. Я заявил, что действия их незаконны, что я по-прежнему член клуба, и только чтобы доставить им удовольствие — сам подаю в отставку. В знак протеста вышли из клуба еще несколько его членов, и в их числе Грэнвилл-Баркер, который питал ко всем беспредельное презрение и никогда не посещал клубных обедов. Конечно, ушел бы и Зэнгвилл, да я убедил его остаться и продолжать борьбу за допуск в клуб женщин… Военная лихорадка — такая же, на мой взгляд, эпидемия, что и любая другая. Эти люди в беспамятстве говорят и делают глупости, и рассматривать их надо как лежачих больных с воспалением мозга.
Пройдет время, и Клуб драматургов пригласит меня на обед в качестве почетного гостя. В клуб уже допускались женщины, и, надо думать, это его очень оздоровило. Под каким-то предлогом я отказался: хоть и не было против них зла, но надоели они мне изрядно. Когда пробираешься в искусстве вперед, банда стариков начинает тебя ненавидеть. Не вступай в их клубы: они всегда могут тебя исключить, а это до какой-то степени дает им над тобой власть. Расти себе учеников и последователей — в них твоя победа. Вагнер промучился всю жизнь от ненависти своих коллег. Травившая меня клика давно вымерла, да и сам клуб, я думаю, уже не существует — что-то давно не попадается его название.
До конца держался и с замечательным красноречием чернил меня мой закадычный приятель Генри Артур Джонс. Но это случай патологический. Где-то у меня лежит трогательная записка, что, мол, личной неприязни он ко мне не чувствовал — это он при смерти нацарапал».
Да, с Джонсом все вышло глупо. Когда Шоу возмутился из-за шумихи по поводу гибели пассажиров «Лузитании», Джонс объявил: «Между нами все кончено». Шоу стал защищаться: «Генри Артур, Генри Артур… Ну, а что Вы-то думаете о войне? Только не отделывайтесь выдержками из «Дейли Экспресс», переписанными вашим четким почерком. Извольте своими словами пересказать мнение правительства». Джонс едва не сошел с ума оттого, что Шоу отказывался принять его войну всерьез. С него бы сталось дойти до суда, но Шоу держался дружелюбно, что Джонса и бесило. Он нападал на Шоу и в Англии и в Америке, чернил его как только мог: «Странный гомункул, родившийся на свет не человеческим порядком». В своем ответе Шоу разъяснял: он «несомненный сын своего предполагаемого отца», «бесспорный и законный наследник состояния матери и отцовских долгов». Заканчивалось зто длинное послание словами: «Льщу себя надеждой, что его издатели не отважились бы на такую чудовищную клевету, если бы он не заверил их в моей бесконечной симпатии к нему. И в этом он совершенно прав».
В апреле 1925 года Шоу попросили подготовить для Шекспировского фестиваля в Стрэтфорде-на-Эйвоне слово «О вечной славе». Джонс откликнулся на это событие книгой «Господин мэр Шекспировского города». Это сочинение было составлено в таком оскорбительном тоне, что у Шоу пытались взять обещание не преследовать по суду издателя и типографию, если книга-таки увидит свет. Дать обещание Шоу отказался, заявив, что будет изо всех сил мешать Джонсу тратить талант на пустую перебранку: пусть пишет пьесы — вот где его настоящее дело. В 1926 году Шоу сделал последнюю попытку наладить старые отношения. Он написал Джонсу: «Я подумывал прислать свои поздравления к Вашему семидесятилетию, да побоялся, что это взвинтит Вам температуру градусов на десять, а Вам и без того было худо. Макс Бирбом уверяет меня, что теперь Вы достаточно окрепли, и поэтому я решаюсь сказать, что слухи о Вашей болезни меня глубоко взволновали, а Ваше счастливое избавление от нее обрадовало, словно мы никогда не переставали быть добрыми друзьями. Наша ссора с самого начала кренилась на один бок. Ваши яростные поношения бесконечно восторгали меня и тяжелого впечатления после себя не оставляли. Отчасти здесь себя выказал мой трезвый шовианский расчет… На сегодняшний день я думаю, что мой главный труд — это книга о социализме, которую я с большим трудом сейчас дописываю: она Вам понравится. Я ужасно устал — работал совсем больной (последствия одного несчастного случая), и это письмо к Вам разбило бы меня на целый день, если бы выраженные в нем чувства не были так целительны. Вот и получается, что Вы творите мне добро. Не утруждайте себя, не отвечайте, но я Вас предупреждаю: Ваше молчание почту за выражение дружеских чувств». Джонс не ответил — захотел выдержать характер, побоялся растерять поклонников, которых доставила ему война с Шоу. Уж как советовал ему Макс Бирбом: «Да помиритесь вы с этим чертом!» — и злого умысла Шоу не имел и талант проявил вольтеровский — по-своему, конечно. Но Джонс уперся на своем, и только на смертном одре нацарапал ту записку, где высказал свои человеческие чувства, попранные во мраке политического безумия.