– Пока мы там на острове околачивались, жена у него тут пропала. Брат у неё был – помер; Степана – тоже ищи-свищи. Вот и нашла она себе другого мужа, Неелов его фамилия. Не слыхал?
Но Асатий не слыхал, хотя, видимо, очень сочувствовал Степану, потому что и вздыхал и причмокивал очень усердно. Причмокивать он, однако, скоро перестал, до того удивила его история с женщиной в епанёчке, приходившей на зверовой двор за медвежьей шерстью. Для какой лютой ворожбы могло ей понадобиться это? Кого нужно было ей приворотить, на кого и по ком напустить тоску? Асатий знал, что искатели царских милостей одинаково жадны здесь, в Петербурге, как и в столицах других государей; что и здесь, как и там, одинаково были в ходу тайные дела, человеческая кровь и темное чародейство. Предчувствуя недоброе, Асатий грустно глядел на Тимофеича, и черные глаза его устало цвели на безбородом морщинистом лице. Потом он ушел к себе наверх, к ночному покою и мирному сну.
Но в эту ночь не дано было Асатию мирного сна. Старший слоновщик ворочался на своих матрацах и всё порывался вскочить, разбудить своих помощников: ему казалось, что сердитые слоны ломают амбары. И какое-то пение слышал Асатий: не пьяную песню кривого Евмена, а что-то другое, в чём он хотел, но не мог разобраться во сне.
И точно: ночь эта была необычна.
Посланные Шуваловым из Тайной канцелярии солдаты долго молотили в ворота, пока добудились сторожа, и, обозленные, стали ломиться в медвежий острог. Спавшим спросонок привиделось, что это снова ошкуи орудуют в сенях и вокруг избы на острове Малом Беруне. Степан по привычке стал шарить рогатину подле лавки. но когда он продрал забитые сном глаза, то увидел казенный кафтан со шнурками в углу на гвозде и грабли, которыми чистил медвежий острог. Кричали звери, возбужденные стуком солдат, и Ванюха, шатаясь, уже пробирался к дверям, чтобы взглянуть, что там такое стряслось.
Когда Ванюха поднял дверную щеколду, солдаты пошли на него, точно не человек стоял перед ними, а было пустое пространство. Ванюху они сбили с ног, в чулане отбросили в угол уже вставшего Степана, а Тимофеича стащили за ноги с лавки. Потом они стали копаться в ларе и тащить оттуда всякие вещи, а один из них сорвал у Тимофеича с пальца оловянный его перстенек соловецкой работы, который носил Тимофеич всю жизнь. Солдаты стали грозить берунам всякими бедами:
– Вот вам ужо покажут... Пожмут вас, колдунов, хомутами с клещами...
– Вас, кудесников, на веревке подвесят, узнаете, кто из вас поболее весит.
– Погладят вас против шерсти за медвежью ту шерсть.
– Согнут дугой – станешь другой.
– Человече!.. – пробовал обратиться Тимофеич к одному из них, казавшемуся старшим; товарищи называли его Бухтеем. – Человече!..
– Молчать! – гаркнул Бухтей. – Мне тут лясы с тобою точить? Одевайся! Без штанов, что ли, вести тебя к графу?
Беруны оделись и вместе с солдатами вышли во двор. Ветер, набушевавшийся за день в столице, умчался дальше крутить и вертеть по необозримым пространствам Российской империи, управляемой Елисаветою, дочерью первого Петра. Над крепостью, поверх хоромин Тайной канцелярии, где заседал Александр Шувалов, в чуть рассветающем небе уже издали виден был медный ангел на Петропавловской колокольне, корабельною мачтою поднявшейся ввысь.
XVII. БАТАЛЬОН УХОДИТ ВСЁ ДАЛЬШЕ
А Настасья была в это время далёко.
Долгим походом в подневольном строю плелся инженерный батальон по столбовым дорогам необъятной России. Окутанный тучею пыли, шел батальон в украинскую степь, и, когда солнце садилось, солдаты ковыляли вразброд, но всё ещё пели солдатские песни про пушку и турку и про ненастный день, который выпал в субботу. Ведра звенели в обозе, и лошади ржали, когда чуяли приближение ночи, пастбища и водопоя.
На исходе пятидесятого дня впереди показалась островерхая башня. Здесь, от Чернигова, начиналась уже Украина, но ещё долгий путь предстоял батальону по раскаленной дороге. Батальон прошел через город с теми же песнями и раскинулся лагерем подле вала, у самой реки.
Стреноженные лошади расскакались по лугу, повитому горьким дымом от ротных котлов. Горожане глазели, как кашевары роют лопатами походное варево.
Из кибитки, крытой полосатой рядниною, вышла Настасья. Она спустилась к реке и сплеснула водою лицо. На ней была красная юбка и голубой с васильками платок. В этом уборе она похожа была на цыганку, когда вскидывала быстро глаза и румянец проступал под её загорелою кожею. Босоногие дети бежали за Настасьей и кричали ей вслед: