Annotation
Лапин Андрей
Глава 398, стр. 4008)
Лапин Андрей
Берущий ветром
Берущий ветром
Рассказ
" И есть у нас только две великие силы,
и они здесь во всем и повсюду, и так
они пронизывают нас, так наполняют,
так зовут за собой, так подталкивают,
что буквально никто не может противиться такому напору,
и потому все здесь попадает к ним в бесконечный, безнадежный, злой
н ичем не искупляемый плен , что по сути своей ближе уже и к вечному рабству . И вот почему от самого начала и основ
в се у нас и всегда разделяется ровно на две половины ,
а разделившись разбегается на противуположные стороны
н егодуя и сильно злобясь на супротивное к себе.
И длится это веками , и нет этому разделению
н и конца, ни края. И вот откудова проистекают
в се несообразности местной жизни -
они в разнонаправленном беге том содержатся и от него все исходят .
Впрочем, в иных местностях бывает и хуже, гораздо
х уже нашего , и ведь ничего - все как-то живет и множится даже и там, и не только множится, но и думает и мечтает о своем, заветном.
Итак, в озблагодарим же вездесущий Провиденс и порадуемся
т ихою радости ю, потому как здесь, у нас - еще ничего "
Из сочинения князя Донсцкого "Новая Даль и Ветхая Старь. Гости Гостей"
(Том II "Окончания Пиров и Концы",
Глава 398, стр. 4008)
" Ой да, п ерепутались поводья, порвались,
Ох да , р азлетелися подковы вдаль и ввысь,
А не над о б мед душистый привечать,
В хмель-отраду алы губы окунать "
"Гнедой да каурый"
Прогонная ямщицкая песня.
Запряженный восьмериком отборных почтовых лошадей дилижанс мчался через ночной лес с громким топотом, ритмичным поскрипыванием сложной рессорной подвески, конскими всхрапами да редкими вскриками одного из двух прогонных ямщиков. Второй сменный возница стоял на откидных запятках и, уронив голову на скрещенные по-особому, по-ямщицки, натруженные тяжелыми вожжами руки, отдыхал после резвого дневного прогона.
Дилижанс шел неровно, то замедляясь, то ускоряясь потому, что передние его фонари горели совсем тускло (правый так и вовсе вроде бы не горел), а полная летняя луна то появлялась, то скрывалась за тучами и тогда вокруг наступала такая густая темень, что управляющий экипажем ямщик опасался расшибить его об слишком толстое придорожное дерево или на всем скаку завалить на бок и потому постоянно придерживал лошадей. Да еще и ужасная ночная духота мешала ему сосредоточится на управлении дилижансом как следует и все это вместе вызывало в ямщицкой душе сильное опасение за сохранность вверенного ему транспортного средства, здоровье восьмерых лошадей и двух прогонных проезжих.
Да и как ему было не опасаться? Проезжих в этот раз у него было только двое, но зато таких важных и значительных с виду господ, каких возить ему и раньше доводилось редко, а если быть честным перед своей же ямщицкой совестью, то и вообще никогда. Важного человека отличишь сразу, это тебе не какой-нибудь уездный писарь с черными от вечных чернил пальцами или заплывший салом оптовый откупщик с волостной конной ярманки. Вон - на позапрошлой станции сунулся было к ним в кэбину какой-то лохматый, весь в серебряных серьгах да золотых кольцах, купчина, а ему с таким чувством и так сурово сказали оттудова "пошел вон", что бедняга и слова в ответ вымолвить не сподобился, а тут же исчез куда-то вместе со всеми своими серьгами, кольцами да баулами, будто растаял в тяжелом и пыльном воздухе. Это же надо было так по особенному и с таким чувством сказать ему "пошел вон". И, вот ведь умеют важные господа так сказать, что и отвечать на это никому не захочется, а не то что там - спорить с ними, возражать там, или еще что. Умеют.
Ямщик перевозил за свою жизнь не мало самого разного народу, в том числе и множество самых разных господ - и важных, и не очень, и совсем не важных, но таких, как в этот раз возить ему еще не доводилось ни разу. Таких важных проезжих людей вез этот конкретный ямщик чуть ли не в первый раз за свою не короткую в целом ямщицкую жизнь, да и у его напарника такая вот поездка выдалась впервые, хотя и он, тот - второй, что сейчас чутко дремал на запятках, передыхал дневную скачку тревожным отдыхом опытного возницы, был весьма искушенным в своем ремесле человеком, и он тоже гонял дилижансы по этому тракту уж не первый и не второй пяток лет.
А сколько их, таких вот прогонных пятков наберется в недолгой и тревожной ямщицкой жизни? Тряска на облучке, тревожный сон на запятках (да разве ж это сон, в самом деле?), тяжеленные ведра с водою на каждой станции или промежуточной остановке, да и мешки с овсом не легче этих проклятых ведер, да водка-водочка распроклятая, да драка пьяная, с засапожными ножичками или тяжеленным дрючьем в мускулистых ямщицких руках, да скверная, вечно недожаренная, а то и пережаренная селедка в придорожных грязных трактирах, да до того залапанные и затасканные трактирные девки с непонятно какой заразой в нутрях, что на них и смотреть бывает тошно, а не то что кувыркаться с ними на сеновалах или в верхних трактирных комнатах с клопами да тараканами на пол-ладони. Все эти прелести вечной прогонной жизни быстро сводят любого ямщика в раннюю бессовестную могилу.
И это еще хорошо, если смотритель роковой, крайней в недолгой ямщицкой жизни почтовой станции окажется человеком сочувственным, если он сам будет из бывших прогонных, и в таком счастливом случае тело отъездившего свое ямщика как-нибудь, предварительно закатав его в совсем уж ветхую конскую попону поплотнее, и притом достаточно быстро доставят на его родную почтовую станцию и отдадут безутешной теперь уже навеки его женке, что рыдая во весь голос над отъездившим свое бедолагой и поливая его последнюю, несущую прогорклым конским потом плащаницу обильными слезами, готовится к враз подступившей непростой своей дальнейшей жизни впроголодь и впрохолодь.
И хорошо тогда, если нету у того несчастного ямщика детишек или есть их совсем немного. А если есть и притом много? Что тогда его бедной женке делать?
А не то, так и закопают где-нибудь на обочине этого вот распроклятого, избитого тысячами частных и казенных подков, почтового тракта. И захудалого провиденциального авгура не позовут к той придорожной последней постеле несчастного труженика дорог, и Славу Провиденсу над безымянною, чернеющею свежей землею ямой, не споют - пусть, мол, гниет дубленая ямщицкая шкура как себе хочет, знаем мы ихнего забубенного брата. Им все одно - от чего, где и как помирать, на какой обочине спать вечным покойным сном. Им все едино.