До нас доносилась канонада. Сражение шло где-то под Мо. По слухам, в пятнадцати километрах от нас возле Ланьи взяли в плен уланов. Тетка рассказала о своей подруге, с первых же дней войны закопавшей в саду часы, коробки с сардинами и разную утварь и сбежавшей из дому; наслушавшись всего этого, я стал просить отца придумать что-нибудь, чтобы в случае бегства взять с собой наши старые книги: больше всего я боялся потерять их.
И вот наконец, когда мы приготовились бежать, газеты оповестили всех, что в этом нет нужды.
Мои сестры стали носить в Ж. корзины с грушами для раненых. Они придумали способ — пусть жалкий, — как наградить себя за рухнувшие надежды. Когда они добирались до Ж., корзины были почти пусты.
Мне предстояло поступить в лицей Генриха Четвертого, однако отец предпочел еще год подержать меня дома. Единственным моим развлечением в ту суровую зиму было наведываться к продавщице газет, чтобы не упустить «Пароль» — субботнюю газету, которая мне очень нравилась. Поэтому по субботам я никогда не залеживался в постели.
Но вот пришла весна, а с ней и пора шалостей. Под предлогом сбора пожертвований я несколько раз, вырядившись по-праздничному, прогуливался с девочкой. Я держал кружку, она — корзину со значками. На второй раз друзья научили меня пользоваться предоставленной мне свободой. Мы с моей напарницей старались утром собрать как можно больше денег, в полдень отдавали выручку председательнице благотворительного комитета и весь день резвились на склонах Шенневьерских холмов. Кроме того, у меня появился друг — брат этой девочки. Впервые я нашел общий язык с мальчиком, таким же ранним в своем развитии, как я; он даже восхищал меня своей красотой и нахальством. Нас объединяло и еще сильнее сближало презрение к нашим ровесникам. Только себя считали мы знатоками в житейских делах, достойными внимания женщин. Одним словом, мужчинами. К счастью, нам не грозила разлука. Рене уже учился в лицее Генриха Четвертого, мне предстояло туда поступить, сразу в третий класс, где учился и он. Он не должен был изучать греческий, но ради меня пошел на эту величайшую жертву — убедил родителей, что ему это необходимо. Так мы могли бы совсем не расставаться. Но поскольку он уже пропустил год изучения греческого, ему пришлось посещать дополнительные занятия. Родители Рене, в прошлом году уступившие его настойчивым упрашиваниям разрешить ему не посещать уроки, теперь вообще перестали что-либо понимать. Они усмотрели в этом результат моего положительного влияния, и если других товарищей Рене они едва выносили, то ко мне единственному относились с одобрением.
Впервые ни один день каникул не был мне в тягость. Я понял: никому не дано перепрыгнуть через свой возраст, и мое опасное презрение растаяло как лед, — и это меня устраивало, — стоило появиться сверстнику, которому было до меня дело. Наши шаги навстречу друг другу наполовину укоротили путь, который предстояло преодолеть гордости каждого из нас.
С момента моего появления в лицее Рене стал для меня незаменимым гидом.
С ним все было в радость: я, не любивший ходить, теперь дважды в день проделывал путь между лицеем и Бастильским вокзалом, где мы садились на поезд.
Так пролетело три года: мы только и жили что своей дружбой, да тем, что к каждому четвергу изобретали новые шалости: в этот свободный от школы день родители Рене приглашали на полдник друзей сына и подруг дочери и, сами того не подозревая, предоставляли нам возможность обмениваться знаками внимания под предлогом игры в фанты.
С наступлением тепла отец любил отправляться в долгие пешие прогулки со мной и моими братьями. Нам очень нравилось шагать в направлении Ормессона, тропинкой вдоль Морбра, речки шириной в метр, чье русло пролегло по лугам в цветах, которых не увидишь больше нигде и чье название я забыл. Пучки кресс-салата и мяты скрывали заболоченные места, двигаться приходилось с опаской. По весне река несла тысячи белых и розовых лепестков боярышника.
Однажды в воскресенье в апреле семнадцатого года мы, как обычно, сели в поезд до Ла Варенн, чтобы оттуда пешком добраться до Ормессона. Отец сказал, что в Ла Варенн познакомит нас с Гранжье, очень приятными людьми. Я понаслышке знал о них, видел имя их дочери Марты в каталоге выставки живописи. Однажды я услышал, как мои родители обсуждали визит некоего господина Гранжье. Он принес папку с акварелями своей восемнадцатилетней дочери. Сама Марта была тогда больна. Отец хотел сделать ей сюрприз — представить ее работы на благотворительной выставке, председателем комитета которой была моя мать. Акварели были не ахти какие, чувствовалось, что над ними корпела, высунув язык и слюнявя кисти, прилежная слушательница курсов рисования.