И не знаю почему – никакой в этом не было необходимости, неожиданно для себя я сказала:
– Мой супруг не будет к вам иметь претензий, потому что он меня бросил!
– Вас?! – с безмерным удивлением спросил он.
– Ну не вас же! – раздраженно ответила я. – Конечно, меня!
Он смутился еще сильнее и растерянно забормотал:
– Ирина Сергеевна, простите, я ничего не знал, я как-то так бестактно… Я не хотел…
– Я понимаю, можете не извиняться. Это не ваша и, по-моему, даже не моя вина… Жизнь такая…
Ларионов выпустил мою руку и шел рядом в сосредоточенном молчании. Я видела, как он напряженно о чем-то размышлял. И клокотавшие в нем слова и мысли наконец обрели форму категорического заявления:
– Он наверняка сошел с ума!
– Может быть, – кивнула я, – но только вокруг многовато сумасшедших, судя по количеству разводов. Люди просто надоедают друг другу.
Ларионов закинул свой мешок с одесскими фруктами за плечо и сказал с огромной убежденностью:
– Вообще-то я знаю много людей, которые развелись, но еще ни разу не видел, чтобы человек бросил жену и женился лучше. Обычно новые жены очень похожи на старых, только несколько хуже…
Я усмехнулась, он впал в вакханалию смущения:
– Простите, старая – не в том смысле, что она старая, а просто прежняя жена… И вообще, Ирина Сергеевна, если бы у меня была жена, как вы… Да вообще, по– моему, вы удивительная женщина.
– Ну, хватит, – махнула я рукой, – вы мне лучше скажите, что вас в милиции – оштрафовали или письмо на работу пошлют?
– Да нет, я отказался платить штраф.
Тут уж удивилась я:
– Как это вы отказались? По-моему, согласия нарушителя не спрашивают. Это как при разводе, – засмеялась я, – если не хочешь больше так жить – разводишься.
– Нет, это не совсем так. Они нам предложили в милиции как бы помириться, и всех штрафуют.
– Кто они? – удивилась я.
– Ну, дознаватель там, я не знаю, как называется, оперуполномоченный. Сказал, что все хороши одинаково и всех оштрафуют.
– А вы что?
– А я сказал, что я не согласен. Пускай разбирают дело по существу. Почему это меня штрафовать? Они хулиганье, а штрафовать всех. Выходит, я с ними вместе наравне виноват.
– А вы считаете, что виноваты только они? – спросила я.
– Конечно! Они ко мне пристали. Я их не трогал. Да и вообще!..
Все, что он говорил, он излагал с убежденностью. Вот с этой непререкаемой уверенностью он сказал:
– Я точно знаю, что им нельзя этого вот так спускать с рук. Заплатят четвертак, завтра снова станут хулиганить и драться. Проступок, совершенный дважды, кажется людям дозволенным. А этого нельзя допускать!..
– Вы еще, оказывается, и воспитатель, – засмеялась я.
– Да нет, какой я воспитатель, – сдвинул он на затылок фуражку. – Но все равно противно, когда трое дураков пьяных знают, что одного-то они всегда поколотят. Но не прошел номер на этот раз. Да ладно, – засмеялся он, – завтра разберемся как-нибудь.
Вечер был теплый, слоисто-серый, слепой. Казалось, что мокрый тротуар, дома, облетающие деревья сочатся этой голубовато-сизой дымкой, втекающей в улицы, как сонная вода.
– А что это за фуражка на вас? – спросила я.
– Эта? – Он для уверенности потрогал свой черный фургон с золотым шитьем.
– А у вас при себе есть еще одна?
– Нет, – снова смутился он. Вообще он слишком часто смущался, во всяком случае, для человека, который любит драться сразу с тремя хулиганами. – Вы, Ирина Сергеевна, просто забыли. Рассказывал я вам – я же штурман дальнего плавания. Я старпом на ролкере…
– Ну, конечно! – с притворным воодушевлением воскликнула я. – Я просто не знала, что штурманы носят такие красивые шапки…
Не могу же я ему объяснить, что я и его-то самого не помню, не то что разговоры про какой-то неизвестный мне ролкер.
Люди вокруг нас будто плыли в пепельном сумраке надвигающейся ночи, но плыли они быстро, суетливо, пихаясь сумками и толкая в бок локтями. Машины с шипящим шорканьем пролетали по мостовой, оставляя в пелене сгущающейся мглы трассирующие кровяные следы габаритных огней.
– Эх, такси бы поймать… – мечтательно сказал Ларионов. – Да где его взять – час пик…
А поскольку я никак не отреагировала, он добавил, будто извиняясь:
– Вообще с такси здесь неблагополучно… У меня теперь против такси предубеждение будет…
– Это почему еще? – удивилась я.
– Так ведь весь этот скандал вчера из-за такси завязался…
– Черт с ним, с такси, вон троллейбус подходит к остановке, успеем!
Ларионов сунул мне в руки фотоаппарат – я только сейчас рассмотрела, что у него на плече болталась камера, – схватил мою сумку и со своим ярким полиэтиленовым мешком через плечо устремился передо мной к остановке. В толчее перед растворенной дверью пропустил вперед, нас растаскивали, отпихивали, мяли, потом общим рывком подняли в салон, захлопнулись створки, и мы оказались впрессованными друг в друга в массе крутого пассажирского фарша.
– У вас гривенник есть? – спросила я.
– Есть, но я руками не могу пошевелить.
Распираемая людскими телами коробка троллейбуса казалась хлипкой, ненадежно тонкой. Она тряслась и дрожала на разгонах, едко дребезжали стекла, и тонко вибрировал под ногами пол. Было ощущение, что этот плексигласовый ящик просто надет на нас.
– Контролер не поймает? – озабоченно спросил Ларионов.
– Но если вы не можете достать гривенник, он ведь тем более не достанет свой жетон, – заметила я.
– Я думаю, у контролеров есть тренированность на толкучку, – рассудительно сказал Ларионов и добавил удивленно: – Странная все-таки работа – душиться, толкаться, ловить…
Тут я его вспомнила. Мы сейчас стояли лицом к лицу, тесно прижатые толпой друг к другу, как когда-то давно на даче в танце, но раньше я не могла его вспомнить, потому что не смотрела ему прямо в глаза – очень странные глаза, с чуть потупленным взглядом, который сначала казался смущенным и лишь немного погодя оказывался невыносимо упрямым.
Ни рассказов его про штурманство, ни про какой-то ролкер, даже внешность его отчетливо не могла припомнить. А вспомнила взгляд. И еще он говорил, что умеет играть на кларнете. Почему? Не помню…
Перед нашей остановкой народ у двери уплотнился, перегруппировался, вспучился – так, наверное, сжимаются и взрываются галактики, – и вышвырнуло нас на тротуар, и, прежде чем я опомнилась, Ларионов выхватил из кармана монету и сунул в чью-то высунутую из салона ладонь.
– Опустите, пожалуйста, за проезд!.. – крикнул он вслед уносящемуся с завыванием троллейбусу.
– Я вижу, вы всегда аккуратно платите за проезд, – сказала я серьезно.
– Ага, – кивнул он. – Плачу. Я вообще порядок люблю…
И смотрел он немного в сторону, будто снова застеснялся своей любви к порядку. Я подумала, что так вот, сильно стесняясь, он за соблюдение исповедуемого им порядка с жены, с подчиненных или обидчика шкуру спустит.
Мы шли по переулку к моему дому, и серый туман над мостовой быстро сгущался в синюю мглу. Было так тихо, что отчетливо слышался сухой шуршащий шелест, с которым падали на асфальт подсохшие кленовые листья.
Чтобы не молчать, спросила, сама не знаю зачем, не интересовало это меня нисколько:
– А ваша жена любит порядок?
– Алена? – удивился он моему вопросу. И развеселился: – Не-ет, Алена никакого порядка не признает…
– Что так? – равнодушно спросила я, лениво продолжая этот никчемный разговор.
– Ну, как вам сказать… Порядок – это определенная равновесная система обязательств и прав… А там, где только возникает запашок обязательств, там исчезает моя Алена… – Он сказал это безо всякой сердитости или досады и снова рассмеялся, видимо, приложив мысленно свою жену к идее порядка.
– А как же уживаетесь?
– Так мы и не уживаемся… Мы ведь врозь живем… Я почти весь год в плавании, на берегу почти не бываю… А Алена живет как-то хаотически-весело.