.
Однако и это ещё не всё! Прямо на церемонии награждения, что проходила под открытым небом ресторана «London Aura», ещё один Герой Войны — Рональд Уизли сделал предложение своей избраннице. Прошу заметить, что Пророк уже много лет говорил вам о тесной связи двух «просто друзей». И вот! Свершилось!
Гермиона Грейнджер приняла предложение, и небо взорвалось всеми красками света. Такой фейерверк не видели даже после окончания Второй Магической Войны.
Магазин «всевозможных магических вредилок» расширяет свой спектр на пиротехнику. И это, пожалуй, самая эпатажная реклама. Но, нужно признать, это самое романтичное предложение руки и сердца, что видел Магический Лондон!
»
На первом развороте Ежедневного Пророка красовалась колдография, на которой пышные кудри отливали бликами сверкающих огней. Такое родное лицо светилось от радости. На тонком пальце устроилось кольцо. Видимо, гриффиндорец решил выдержать и магловскую традицию.
Малфой сжимал в руках Пророк. Его трясло. Лицо обросло щетиной, глаза покраснели от беспробудного запоя. Он осунулся, похудел. На бледных плечах висел халат, что был накинут на голое тело и пижамные штаны. Он не помнил, когда в последний раз выходил из Мэнора.
В тёмной комнате, где всегда царил этот раздражающий педантичный порядок, повсюду стояли маленькие подсвечники. На столе, подоконнике, тумбочках и полу. Около сотни.
Короткий взмах палочкой, и они зажглись, наполняя комнату подрагивающим светом. Малфой сполз по стене, прижимаясь затылком к её прохладе. Он был насквозь пропитан алкоголем и сигаретным дымом, но сейчас отчаянно желал только одного. В сотый раз захлебнуться единственным нужным ему запахом.
Серое небо Уилтшира понемногу светлело. Было около пяти утра, когда хозяйская спальня Малфой-Мэнора заполнилась тугим и тяжёлым запахом карамели. Слишком приторно и удушливо, когда сотня свечей одновременно выпускают сладкий аромат в совсем непроветриваемом помещении. Но слизеринцу было мало. Он не чувствовал её. Не ощущал. С рычанием вдыхал и выдыхал, заполнял лёгкие до предела, но не чувствовал никакой реакции в теле. Не говоря уже о уничтоженной душе.
— До скольких градусов ты разогревала котёл?
— До сорока.
— Нужно было до тридцати восьми.
— В «Расширенном зельеварении»
написано, что до сорока.
— Не всё, что пишут в книгах, правильно, Грейнджер…
— Ты вообще умеешь говорить что-то приятное?
— Что-то приятное…
— Что, жизнь без приключений тебе не по нраву? Решила утопиться?
— Я не хотела утопиться… просто… не смотри!
— Хочешь совет? Тебе лучше держаться от неё подальше и не мечтать впустую! Она выйдет замуж за Монтегю!
— Кто?
— Пэнси! Пэнси Паркинсон! Это ведь она, та девушка, от которой ты не можешь оторвать взгляда? Я видела, что ты всё время смотришь на неё
.
«Глупая»
.
«Какая же ты глупая»
.
«Моя глупая выскочка из Гриффиндора»
.
«Не твоя, Малфой. Она выходит замуж»
, — слизеринец со стоном потёр лицо.
«Ты знал, что однажды этот день наступит»
.
«Скажи ещё, что ты хранил надежду. Это смешно, Малфой»
«Но я же каждый ебучий день ищу её во всём. Везде»
.
«Что мне делать? Как жить?»
«Гермиона, я так скучаю по тебе»
«Ты в каждом мгновении. В каждой тени. В сотне наших мелочей»
.
«Я настрочил херову тучу этих стихов, которые ты так любила. И, сука, готов сам, блять, читать их тебе. Но… когда это случится? Когда? Может, я прочитаю их тебе в следующей жизни… когда ты точно будешь моей. Мы же проживём эту следующую жизнь вместе?»
«Не молчи»
, — он смотрел на колдографию гриффиндорки, что улыбалась так искренне и радостно.
В руках был большой букет ромашек, а талию обнимала мужская рука.
«Уизли молодец. Блять, признаю… Ты достойна самого шикарного предложения. Достойна восхищения. Достойна всего этого внимания. Потому что ты самая удивительная… самая лучшая. Гермиона Грейнджер — умнейшая волшебница столетия… Да, это так»
.
«Мне остаётся только надеяться на то, что ты будешь счастлива с ним? Да, наверно. Но я не смогу просто смотреть на это, Грейнджер. Прости»
.
Он не отрывался от колодографии, сухими, потрескавшимися губами целуя её улыбку и плача, проводя пальцами по ямочке на щеке гриффиндорки. Не мог оторваться. Не мог отпустить.