Пытаюсь откреститься:
- Сам же говоришь, Карчар к Уас Герги бегает, вот святой и сотворил над ним чудо.
Но Тамира не так легко сбить с толку:
- Ты не подумай, я-то Уас Герги попервее других почитаю, в святилище его монетку-другую завсегда оставляю. Но что-то доныне святой на мои молитвы безмолвствовал, хотя я и заповеди его чту, и по правде жить пытаюсь, по заветам родительским. Я на святого не в обиде, это он верно намекает, что каждый своим умом жить должен. Что-то сомневаюсь я, чтобы Уас Герги Карчара враз и от выпивки отвадил, и сыну его старшому ум воротил, и Дина Бероева аж светится на радостях, похорошела, округлилась. Ты не беспокойся, я об вас слова худого не скажу – хочется ей, так пусть к тебе за счастьем бабским бегает.
- Да не бегает ко мне ничья жена! – вспыхиваю я.
Ладно Карчар с пьяных глаз, но слышать такое от рассудительного Тамира явный перебор. Разуверить старого упрямца не получается, уж коли он втемяшил что себе в голову, легче груженый воз с дороги сдвинуть, чем заставить его мнение переменить.
- Темнишь, как есть темнишь, - бурчит Тамир. - Я вот еще что сказать хотел: ты это, коли обидел тебя ненароком, зла-то не держи. Как есть повинюсь, в чем велишь – в том и повинюсь.
- Будет, Тамир! Ты меня подобрал, когда я от голода умирал. По-твоему, я добра совсем не помню? Отчего бы мне на тебя обиду таить?
Старик отступает, жует губами, выдает нехотя:
- Да мало ли… всяко случается. Как ведь бывает: думаешь, знаешь человека, как облупленного, а он выкинет что-то этакое – и выходит не знал ты его вовсе…
Знал – не знал – тоже мне, задачку задал. Этак о ком угодно можно сказать. Да что других, я и себя-то не знаю, сколько ни бьюсь, а вспомнить, кем был - не выходит. Порой всплывает что-то со дна памяти, манит узнаванием – кажется, вот он, недостающий фрагмент, только ухвати да потяни, узорчик-то и сложится. А как вытягиваю - так очередной бесполезный отломок: чувство – не чувство, видение – не видение, мимолетное, бестолковое. Ничего им не сложить. Обидно до слез.
Обо все этом я думаю, пока лезу обратно на гору, а затем выбрасываю из головы, потому что от мыслей проку никакого нет, нужно браться за насущные заботы. Мелькают дни – ветренные, хмурые. Из монастыря нет вестей, хотя подобно Карчару, я хожу туда каждую неделю и даже иногда дорогой встречаюсь со старшим Бероевым. Завидя меня тот угодливо рассыпается в любезностях, липких от лжи.
По мере наступления холодов преодолеть перевал становится все труднее, а с началом снегопадов путь к Уас Герги и вовсе будет невозможен. С каждым днем надежда получить весточку о прошлом истончается, словно убывающий месяц. На моем пороге все чаще появляется разная снедь, и медведь, не стесняясь, роется в подношениях, выискивая лакомые кусочки, а заодно разбрасывая все прочие. Надо бы просить Дину прекратить заниматься глупостями - неровен час наткнется на Белгорудого.
Когда в очередной раз Арслан заходит меня навестить, прошу его остеречь мать. Однако юный приятель исхитряется меня удивить:
- Матушка ни при чем, у нас столько снеди не наберется! То деревенские таскают, кто во что горазд: и дед Михай, и Алана-гулёна, и Батоевы… это о ком я знаю наверно.
- Им-то еще зачем?
- Как зачем? – мальчишка выпрастывает ладонь из длинного рукава своего зимнего тулупа и принимается загинать пальцы. – Ты медведя приручил? Приручил. Меня исцелил? Исцелил. Папашу моего проклял? Проклял. Ну, может, кому и плохо, что проклял, а как по мне, так в самый раз. Мамка знаешь, как рада? А что она якобы к тебе бегает, я этим вракам не верю. Давеча Баграду промеж глаз засветил, чтоб не трепал, - радуюсь здравомыслию Арслана, но, как оказывается – преждевременно, поскольку тот бесхитростно продолжает. - Это здорово, что такой великий колдун рядом с нами поселился. Вот люди и пытаются тебя задобрить, чтобы ты не ушел. Ну, или не проклял. Ты уж прости, что я по незнанию в твой дом пробрался, тогда, в самый первый раз… Сам знаешь, дураком был… Да и вообще, если обидел чем – зла не таи.
- Да какой еще колдун? Кто такой этот ваш колдун?
Арслан охотно поясняет: