- Нет, Ивана, колдуна нашего.
- Я тоже хочу с ним играть!
- С колдуном? – дивится Арслан. – Ну, это вряд ли.
- Дурак ты, с медведем!
- Медведи не играют с девчонками.
- Все ты врешь!
- А вот и нет.
- А вот и да! Тебе попросту жалко.
- Еще бы не жалко, ты меня на порог пускать не хотела, забыла уже?
- Забыла. И тебе пора бы!
- Вот еще, не стану я ничего забывать. Слыхала, мне Иван предрек память отменную?
Это только начало. Арслан и Ана препираются по любому, даже самому незначительному поводу. Первое время я готовлюсь их разнимать, но до драки не доходит. Пошумев, они разбегаются по сторонам, исключительно затем, чтобы вскоре схлестнуться вновь. Я прислушиваюсь к ним вполуха и то больше оттого, что не слышать не выходит: голоса у обоих громкие, пронзительные, звенят издалека. И хорошо, что звенят, потому что…
- … огромный лаз во чрево горы, там озеро леденючее, а на берегу невиданное чудище в давние века сгинуло, одни кости остались. Но зато какие кости! Лапы выше любого великана, среди ребер спрятаться можно, а череп гулкий, огромный и рог промеж глаз торчит!
- Хвастунишка, таких чудищ не существует, не мог ты его видеть!
- А вот и видал!
- Сведи меня к нему!
- Не могу.
- Станешь говорить, что девчонки не дойдут?
- Не могу, и все.
- Почему это? Потому что вранье, да?
- Экая ты неуемная. Если хочешь знать, того подземного лаза уже нет, его камнями завалило, когда горы дрожали.
- Все ты выдумал.
- Не выдумал.
- Докажи, коли не брешишь!
- Да как я тебе докажу-то?
- А легко: скажи, что согласен доброй и волей и без принуждения, и я увижу подземного зверя твоими глазами.
- Вот просто взять и сказать?
- Да, сказать. Ну что молчишь, струсил?
- Ничего не струсил. Хочешь – так смотри глазами, я согласный.
- Доброй волей и без принуждения?
- Доброй волей и без принуждения.
- А не передумаешь?
- Сказал же: согласный.
- Совсем-совсем согласен?
- Да сколько твердить-то можно? Слово мужчины – кремень, взад не возьму. Согласный я, гляди себе на подземного зверя.
Я думал, что никогда больше не услышу этой фразы. Но она ровно проклятье, настигает меня и здесь, где Мнемотеррию не упоминают даже в сказания. Я успеваю вовремя. Голубоватое марево счастливого дня уже разливается в воздухе дымкой. Ана тянется к Арслану, раздувая ноздри и жадно втягивая эту дымку, напоенную ничем не омраченной искристой радостью. Так курильщик с упоением тянет заветную последнюю цигарку.
- Ана, не смей!
Мой окрик заставляет девочку вздрогнуть. Дымка рассеивается, оставляя после себя ощущение прохлады. А в моей голове тает далекое эхо: «Каково это знать, что в вашей воле отнять у человека самое ценное и никто – никто! - не сможет вам противиться? Всемогущество величайший искус, ему нельзя противиться».
- Он согласился отдать доброй волей и без принуждения, трижды, как велит обычай. Он обещал! - упирает Ана руки в бока.
- Арслан не понимал, что именно обещает. Ты ведь не объяснила ему.
- И так понятно.
- Не понятно, Ана. Ты не должна забирать чужое, здесь так не принято! Здесь другая земля, и обычай другой. Здесь не отдают счастливые дни, и несчастливые тоже не отдают - ни доброй волей, ни против воли, ни вообще никак.
Мне хочется схватить девочку за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы вложить в нее эту истину, но я сдерживаюсь. Прекрасно понимаю, что Ана делала то, к чему привычна, чему ее учили с рождения и не видит в своем поведении ничего дурного. Я не могу судить ее: я сам, со своими дневниками, с рассказами Росы не вдруг поверил, что очутился в месте, где память не является расхожей монетой.
- Выходит она не наврала, - шепчет девочка. - Служанка княгини, болтали еще, будто она из беспамятных. Эта легенда о мире, в котором не платят памятью, ее беспамятные и сочинили. Носятся с ней, как дурень с торбой. Она мне ее поведала украдкой, все боялась, что стражи прознают и отберут. И слово взяла молчать.