Мать Аны нахожу во дворе. Подобно мне она сидит под навесом и смотрит за ласточками, вертя головой в такт их полету. Только ласточки эти существуют лишь в ее воображении.
- Пойдемте со мной! – прошу женщину.
Поскольку она все равно не понимает, веду ее за собой. Показываю ей свечи:
- Это благодарность за ваши стихи.
Напрасно надеюсь, будто вид мерцающих огоньков что-то пробудит в ней. Усаживаю женщину на лавку, сам тоже смотрю на свечи и, не спрашивая согласия, вкладываю память о них прямо в ее голову. Ее сознание - пыль, прах, труха, онемение. Огонь не горит в пыли. Привнесенная мною память мигает, меркнет и растворяется, не прижившись. Разве можно насытить пустоту? На то она и пустота.
Я знаю, что нужно сделать, и все-таки медлю. Мне страшно снова лишиться прошлого, хотя бы и по собственному выбору. Но едва ли в мире существует кто-то, кто мог бы воплотить задуманное вместо меня. Доброй волей и без принуждения я принимаюсь вытягивать из сознания женщины обволакивающую его пыль. Сухая, шелестящая, вязкая – она впитывается в мой разум, заслоняя окружащий мир: стол с лежащими на нем вещами, утварь, скудные предметы мебели - все потихоньку заволакивает густой багряной пеленой. Так вот как видит мать Аны! Вот уже и стены комнаты принимаются расплываться очертаниями, меркнут огоньки свечей, а я длю и длю свой головокружительный вдох, бесконечно множа пустоту на пустоту.
XXI. В поисках. Сомнения
И вот я опять в дороге.
Ночная июньская хмарь.
Бегут говорливые дроги
Ни шатко, ни валко, как встарь.
Сергей Есенин
Темнота. Сквозь темноту проступает лицо. Нет, два лица: одно девчачье, со сведенными на переносице бровями и тонкими поджатыми губами, другое мягкое, женское, внимательно глядящее на меня теплой теменью глаз. Отчетливо пахнет розами.
- Как вы?
Голос у женщины глубокий, обеспокоенный. Он рождается где-то в глубине ее груди и выплескивается волной, окутывая, словно самая нежная колыбельная. Власти этого голоса сложно противиться.
- Спасибо, хорошо, - отвечаю прежде, чем успеваю подумать.
Но я и впрямь не ощущаю в себе перемен: свечи, Уас Герги, багряная пелена – все четко стоит пред глазами. Свечи еще горят, а, стало быть, я провалился в беспамятство самое большее на несколько минут.
- Вы Лигея? – спрашиваю женщину.
Я догадался давно, но не хотел произносить имени поэтессы прежде, чем к ней вернется способность понимать его. Быть может, это как раз одно из тех самых суеверий, что осуждал брат Исидор.
- Да, да... Это просто чудо какое-то: подлинное, вдохновенное - то, что вы сотворили. Я и не знала, что такое возможно. Вы возвратили меня к жизни, навечно я ваша должница.
Я тоже не знал, лишь надеялся с Божьей помощью воплотить задуманное. От похвал поэтессы мне неловко, неуютно под ее сияющим восторженным взглядом, точно посягаю на что-то, мне не принадлежащее. Я ничем не рисковал, кроме собственной куцей памяти, а память беспамятного - невеликая ценность, за нее в Мнемотеррии даже чаянья не дадут. Свою способность брать без согласия я ничем не заслужил, не вымолил ее у Бога, для меня она такая же данность, как для других способность дышать. Возможно, она дана мне как раз для того, чтобы выводить к свету заблудившихся в недрах собственного разума людей, таких как Лигея, как Арслан. А иметь возможность спасать и не спасти – тут уж надо быть распоследним негодяем. Если бы только я знал прежде, что избавление от беспамятства возможно, сколько всего мог бы сотворить! Исцелил бы ошкуренного Кремнем безумца, вернул прежнюю жизнь Росе и Долгоплясу, сказал бы другим, что память не обязательно отдавать безвозвратно, что безумие обратимо. Жаль, что я понял это лишь очутившись за пределами Мнемотеррии! Зато теперь я могу смело отправиться на поиски сестер, не беспокоясь об Ане и ее матери.
Как бы ни хотелось мне поспешить, я все же задерживаюсь, желая увериться, что беспамятство не вернется к Лигее. У меня нет иных знаний о его природе, помимо собственных догадок, а догадки ненадежная опора, когда речь идет о человеческой жизни. Убедившись в отсутствии перемен, я принимаюсь собираться в дорогу. Хозяйством я не обзавелся, дом даже на замок не запирается, да и не мой он, чтобы беречь его от других.