Я спускаюсь в деревню, рассказываю Арслану про письмо, говорю, что хочу встретиться с девушками, в которых надеюсь обрести потерянных сестер, прошу присмотреть за Аной и ее матерью.
- Ты вернешься? – беспокоится мальчишка. – А то как же мы без колдуна…
- Да какой из меня колдун!
- Уж будь уверен, хороший.
- А ты много других знал, чтобы сравнивать?
- Вот потому и хороший, что других в нашем селении отродясь не водилось.
Прощание с Тамиром выходит щемящим и кратким. Старик обнимает меня, желает удачи.
- Надеюсь, впрямь встретишь близких. Горько, когда за человеком род не стоит: заступиться некому, помолиться не за кого, поругаться и то не с кем. О худом поминать не стану, не то еще накаркаю. Но коли надумаешь воротиться, знай, у нас хорошему колдуну завсегда рады.
Вот дался им этот колдун!
С Белогрудым прощаться не приходится – медведь провождает меня до самой обители, и клянусь, в его маленьких глазах блестит понимание предстоящей разлуки. От Уас Герги брат Даниил отвозит меня на скрипучей подводе к какому-то далекому поселку, где передоверяет дядьке Васьваю - сморщенному, костлявому, с длиннющими вислыми усами. Вновь едем, вновь скрипит, Васьвай курит, угощает табаком и меня.
- Эк далеко занесло тебя. Сам из городских что ли? – любопытствует, неспешно выпуская кольцо голубоватого дыма.
- Сам не знаю, - отвечаю, не желая врать, и тоже пускаю кольцо вслед Васьваевскому.
Этому потешному умению никто не учил меня, просто однажды я вдруг обнаружил, что если определенным образом сложить губы и вытолкнуть наружу дым, он свернется забавным колечком.
- Это как? – дивится мой спутник, выдувая три, четыре, нет, пять колец одно за одним.
- А вот так, - не отстаю от Васьвая, и сквозь большое дымное кольцо продеваю сразу несколько маленьких.
После едем в тишине. Вокруг громоздятся поросшие лесом скалы, белеют тонкие ниточки рек, вьется по склонам желтоватая лента дороги. Васьваева кобылка идет мерно, в такт ее ходу покачивается повозка. Путь оказывается неблизким, но и он подходит к концу. Васьвай сгружает меня возле приземистого домика, щедро отсыпает табаку на прощание. Единственное доступное мне описание вокзала – то, что было в дневниках Михаила Светлова, отдаленно не подходит увиденному: вокруг ни людей, ни поездов, лишь уходят в дальнюю даль две тонкие железные полосы, оглушительно трещат цикады да в небесах носятся ласточки.
Стучусь в дверцу домика. Долгу жду, пока оттуда, наконец, не вылезает сгорбленный человечек и крайне неприветливо осведомляется:
- Надо чего?
- Мне бы уехать, - миролюбиво говорю я.
- Так ехай себе, - человечек неопределенно машет рукой и собирается было затвориться, но я успеваю поставить ногу между дверью и косяком.
- А поезд когда?
- Когда-когда… Ну, завтрава.
Переночевать меня не приглашают, я не напрашиваюсь. Гуляю вдоль железных полос, пока не смеркается, затем засыпаю на лавке, вырубленной в стволе упавшего дерева.
Паровоз приходит ближе к полудню. Несмотря на то, что светло, сгорбленный человечек вылезает из своего домика с зажженным фонарем в руке, делает им какие-то знаки. Грохочущее металлическое чудище близится, распространяя едкий запах гари и копоти, в нутре его что-то колотится, звенит, трепыхается. С пронзительным свистом колеса замедляют свое вращение и, наконец, замирают. Шипя, поезд окутывается клубам дыма. Распахивается железная дверь, приглашая меня в этот свистящий клубящийся ад. Осенив себя крестным знаменем, захожу.
Находящиеся в утробе железного чудища и будто бы поглощенные им люди кажутся единым целым. Но только на первый взгляд. Стоит присмотреться, как целостность распадается на части: руки, ноги, темные спины, ссутуленные плечи, блестящие лысины, глаза – то юные, то погасшие. Кто-то ест. Другой спит: из разверзнутой пещеры рта вырывается громоподобный рык. Иные ожесточенно спорят. Некоторые глядит сквозь мутные стекла окон, в которых чередуются утлые деревеньки, реки, мосты, пастбища, поросшие лесом скалы и плоские, точно блюдца, долины.