Пока я озираюсь, Игнат Тимофеевич увлекает меня в щель между домов и тащит сквозь переплетения улиц, ужом протискиваясь в малозаметные лазы, оканчивающиеся в совершенно неожиданных, точно из другой реальности, местах. Ведь не может же быть такого, чтобы, войдя в неприметную дверь пристроенного к стене сарая, мы оказывались вдруг перед огромным собором, или, миновав арку под окнами дома, выходили на берег реки. О, река эта отличается от всех, виденных мною прежде, – томная, неспешная и такая широкая, что строения на другой ее стороне теряются в дымке испарений. Если Игнат Тимофеевич бросит меня теперь, мне ни за что не выбраться обратно!
За гонкой сквозь чрево города ощущение чужой враждебности иссякает, и спустя некоторое время начинает казаться игрой взбудораженного воображения. В городе есть от чего прийти в волнение!
- Не обессудьте, что долго, - бормочет мой словоохотливый знакомец, - зато дешево, а сытно, прямо спасу нет. Стряпуха хорошая, не отравитесь. А то бывает поешь и вкусно, и не кусаче, а потом живот так и крутит, так и вертит…
После обеда я успокаиваюсь окончательно. Недобрый взгляд больше не преследует меня, и я забываю о нем, как о чем-то несущественном. Игнат Тимофеевич подсказывает, как искать попутчиков, которые следовали бы в нужном мне направлении. Так, не без помощи добрых людей, где подводой, а где на своих двоих я проделываю путь, следуя указаниям братьев Уас Герги.
После долгих дней и ночей мои поиски, наконец, близки к завершению. Страх и возбуждение владеют мною. Точно сидящие на плечах ангел и демон они раздирают меня пополам: возбуждение понукает бежать вперед, а страх давит к земле. Вдруг добрые братья Уас Герги ошиблись и привели меня не туда? Еще раз сверяюсь с написанным. Все верно, вот он дом. Два этажа: нижний выложен белым камнем, а верхний обшит потемневшим тесом. Над вторым этажом, точно гнездо, лепится открытая терраса, вся в деревянных кружевах, увенчанная куполом со шпилем. Вокруг дома тянется легкая галерея, украшенная столбиками, с вырезанными на них изображениями существ, уместных лишь в воображении.
Здесь я родился и вырос. Наверное, я должен чувствовать хоть что-то, и я жду этих чувств, но даже теперь проклятое беспамятство не желает отпускать. Я не помню этой величественной обветшалой громады. Ужели и впрямь я тут жил? Делал свои первые шаги, взрослел, играл с сестрами? Поднимаюсь по высоким ступеням крыльца. Выскочивший на стук человек при взгляде на меня кривится, машет руками:
- Пошел, пошел, подают с черного хода.
Слова отдают гнилью. Возражаю:
- Мне не нужна милостыня, я пришел к сестрам.
Человек смягчается, запах гнили уже не так шибает в нос:
- К прислуге тоже с черного хода, а лучше присядь-ка воон там, подальше от господских глаз. Кого позвать-то?
Все-таки Ана была неправа, одно заклинание у меня имеется, и я, хотя не колдун, не устаю повторять его снова и снова:
- Аннет, Натали, Сандрин.
Отворивший качает головой:
- Здесь таких нет.
Неизвестно, сколько бы мне пришлось объясняться, если бы возле крыльца не остановилась повозка, из которой не вышла бы девушка – уже не ребенок, но пока еще не взрослая, хотя отчаянно старающаяся ею быть. Подхватив длинные юбки, девушка принялась подыматься по ступеням. Я совершенно точно знаю ее, она есть в моей памяти о прежней жизни! Кидаюсь вперед:
- Сандрин! Как ты выросла! Как похорошела! Я оставлял тебя совсем ребенком, а тут – настоящая барышня.
Сандрин замедляет шаг, пятится и, запутавшись в подоле своего платья, оступается. Успеваю подхватить ее, но едва она твердо встает на ноги, как тотчас отстраняется. Впервые я жалею о своей способности читать чувства других: от сестры веет брезгливостью и резким крепким духом недоверия.
Она не узнала меня.
А следом меня самого охватывают сомнения, ширятся, давят грудь: что, если отданные княгиней Магнатской воспоминания не мои? Если это такая шутка: вложить в голову беспамятного нищего чужую память и убедить в том, что она принадлежит ему? Чтобы этот нищий возомнил себя богачом, маялся, томился, пересек полсвета в поисках несуществующего родства? Верил сам и убеждал других, к его самообману не причастных? О как был бы он жалок, как смешон!