- Тому имеется много способов. Тон и форма, расположение и размер – все служит к передаче замысла. Если я мягко намечу контуры цветов, они сделаются нежны, словно шелк, если напишу камни четко и тонко, зритель обрежет взгляд об их грани. Я могу обрисовать стены храма для утверждения его незыблемости или, напротив, придать прозрачности очертаниям, чтобы он сделался не земным, а небесным творением.
Объясняя, я увлекся, как всегда бывало при рассуждениях о природе искусства. Отец Амнесий терпеливо выслушал меня и вновь задал вопрос:
- Скажите, а что произойдет, если вы иначе используете свои приемы? Скажем, ясно изобразите цветы, а камням, напротив, придадите зыбкости?
- Тогда сюжет переменится. Сместятся отношения, главное сделается второстепенным, картина получится совсем об ином.
- А теперь вообразите, что я все-таки попросил вас перерисовать картину так, чтобы не кладбище, а храм стал главным. Что вы сделаете для этого?
- О, это очевидно! Возьму другой ракурс, уделю больше внимания храму, а надгробиям меньше. Не стану прорисовывать трещины и сколы, вмажу в холст тени между камнями. А часовне добавлю деталей: помещу в солнечном луче, сосредоточусь на кладке стен, отсеку травы и цветы… - начал было я, а затем меня внезапно настигло озарение. Ударило ярко, как свет по глазам.
- Ужели все так просто? Чтобы исправить картину в душе надобно всего лишь сместить акценты? Взаимосвязи здесь и там, сложение частей, дающее определенный – предвосхищаемый итог, – воскликнул я с неизъяснимым воодушевлением.
По дороге в обитель и после я не раз задавался вопросом, каким тайным знанием владеют монахи, позволяющим им исцелять душевные недуги. Как оказалось, никакой тайны в их знании не было.
На мой восторг отец Амнесий снисходительно покачал головой.
- Вы находите это простым? Не спешите. Требуется огромное мужество, чтобы вскрыть душевные раны – застарелые, гнойные, те, о которых легче забыть, нежели вычистить до дна.
Однако ему не удалось остудить мой пыл. Он дал мне подсказку, которой я собирался воспользоваться и воспользоваться непременно, поскольку привык полагаться прежде всего на собственные силы. В сорок лет поздно переучиваться, поэтому я решил сперва попробовать самостоятельно побороть давний кошмар, и лишь затем, буде мои старания не увенчаются успехом, обратиться за помощью к монахам. Пожелайте мне удачи, дорогой дядя! А я завершаю письмо, искренне уповая, что в следующий раз смогу похвалиться успехами.
Искренне ваш, племянник Николай.
[1] Николай Ильич намекает на Микеланджело, который на вопрос как он делает свои скульптуры, ответил: «Я беру камень и отсекаю все лишнее».
III. Дождь. Отъезд Антипа. Обретение
Я верю, обещаю верить,
Хоть сам того не испытал,
Что мог монах не лицемерить
И жить, как клятвой обещал;
Что поцелуи и улыбки
Людей коварны не всегда,
Что ближних малые ошибки
Они прощают иногда,
Что время лечит от страданья,
Что мир для счастья сотворён,
Что добродетель не названье
И жизнь поболее, чем сон!..
Но вере тёплой опыт хладный
Противоречит каждый миг,
И ум, как прежде безотрадный,
Желанной цели не достиг.
Михаил Лермонтов
Руки в кровь сотрешь, пока докопаешься до глубины души, вот что я вам скажу, дорогой дядя! После беседы с отцом Амнесием я весьма самонадеянно полагал, будто перерисовать картину у себя в голове будет легче будет легкого. Уж коли я управляюсь с красками посредством передачи мозгом команды сперва руке, а после сообщения рукой импульса кисти, то внутри собственного сознания, без посредников, я управлюсь вполне. Моя самонадеянность была посрамлена.
Вновь и вновь мысленно я воскрешал события того дня, когда лежал в окопе, придавленный телом бездыханного врага. Обладая прекрасной зрительной памятью (а художнику без нее нельзя никак), я видел мертвых товарищей, покрытых страшными ранами: их залитые кровью лица с устремленными в небо пустыми глазами, их отсеченные руки и ноги, плечи, разрубленные до ребер – вражеские кавалеристы отлично владели шашками! Я вспоминал густой металлический запах крови – вы даже не представляете, насколько легко всплывает он в памяти, горечь порохового дыма, чувствовал затхлость вскрытой нашими лопатами земли в окопе и едкий пот, заливающий глаза. Каждый раз я заново переживал ощущения, какие испытывал тогда: полнейшую, абсолютнейшую беспомощность, невозможность пошевелить ни единым членом, будто я погребен заживо в объятиях мертвеца. Приложив определенные усилия, я мог воскресить в памяти слова сочиненной мною молитвы, которую шептал тогда. Не мог вспомнить я лишь одного: лица упавшего на меня солдата, того самого, от которого так старательно воротил свое! Мне представлялась соломенная прядь волос, слипшихся от грязи и пота, изъеденная оспинами кожа и, верно, бесцветные, как у всех светловолосых брови, но сколько я ни бился, у меня никак не получалось воссоздать образ целиком, а открывшихся деталей явно недоставало.