Мы устраиваемся в огромной, точно самой большой зал пещеры Зверолова, комнате и под взглядами трех пар глаз я рассказываю как очнулся, не помня себя и ничего не умея, как скитался по горам, как повстречал Тамира. Я многое опускаю: жизнь с беспамятными, Мнемотеррию, собственное умение забирать и возвращать счастливые дни. В мире, откуда эти девушки родом, страна, где расплачиваются памятью, показалась бы кошмаром безумца, а я не хочу, чтобы меня сочли безумным. И без того Аннет, Натали и Сандрин слушают мой рассказ словно диковинную выдумку, и глядя на них, я сам принимаюсь задаваться вопросом: а случилось ли все на самом деле, или моя память о прошедших событиях, точно лоскутное одеяло, слеплена кусочками воспоминаний других людей, отнятых и отданных доброй волей и без принуждения? Как отличить подлинное от привнесенного извне, как не потеряться в этой зыби?
Стоит отдать должное великодушию сестер, они предоставляют в мое распоряжение комнату, которую я занимал прежде, хотя и не могу этого вспомнить.
- Тут тебе будет легче. Дома стены помогают, - убежденно говорит Натали.
Ее надежда схожа с каплей смолы – прозрачная, с теплой искоркой внутри и горьковатым терпким послевкусием.
- Ты не спросил про mama и papa, - это Аннет.
Она хмурится. Смотрит пытливо, тщась разглядеть какие-то только ей одной ведомые признаки.
- Не спросил, - соглашаюсь.
Хотя отец присутствует среди моих воспоминаний, он там не сам по себе, а в связи с сестрами. Я помню, как защищал их от огромного седого мужчины. Мужчина видится неясно, куда живее опасение, что он может обидеть сестер и желание во что бы то ни стало не дать ему этого сделать.
- Papa умер прошлым летом, мы писали. Верно, письмо не успело дойти,
- Мне жаль, - отвечаю равно и на это известие, и на взгляд Аннет, ищущий во мне нечто то ли погребенное под слоями беспамятства, то ли вовсе несуществующее.
- А mama у Зубрицких, бьется за пенсион. Ее сестра, Анастасия Львовна, обещала задействовать свои связи не то в Комиссии прошений, не в Комитете вдов. До этого mama писала в министерство; оттуда пришел ответ, что пенсион ей был бы положен, кабы papa был военным. Она написала повторно, уже как мать офицера. Ей отвечали, что твоя смерть не подтверждена официально, а стало быть по бумагам выходит, что ты жив, и пенсион опять не положен. Мы сначала жутко оскорбились, как это жив, когда скоро два года, как мы не получаем от тебя вестей. Но, выходит, там, в министерстве, знали, что говорят.
Последующие дни я пытаюсь срастить мир, в который попал, с моими разрозненными воспоминаниями. Мне непривычно такое состояние, когда не нужно заполнять время трудами, а можно просто предаваться созерцанию. Я бесцельно брожу по парку, замирая в местах, на которые откликается моя память. Узнаю пруд с зарослями рогоза и прогнившими мостками лодочного причала, и подолгу сижу на них, свесив ноги к воде и любуясь отраженными небесами.
Возле воды растут высокие ветлы, чья листва шелестит даже в безветренную погоду, а в кронах переругиваются серые светлоглазые птахи размером с мою ладонь. Я знаю их, это галки. Знаю шустрых воробьев и вертких поползней, проворно перемещающихся по стволам сверху вниз, и похожих на пуховые комочки зарянок, и звонких зябликов в синих шапочках. Отыскиваю дуб, к нижней ветке которого крепились качели Сандрин, или, возможно, другое, но очень похожее дерево, потому что на этом качелей нет. Приглядевшись, замечаю потемневший спил в месте, где память упорно рисует ветвь. Когда я прихожу в церковь и спрашиваю отца Димитрия, хмурый неразговорчивый служка отвечает, что его перевели в другой приход. Прошлое точно ускользает, маня смутными тенями, а я никак не могу угнаться за ним.
Возле церкви – давний погост с ушедшими в землю камнями и покосившимися темными крестами. Меж ними высокие светлые березы, покрытые корой – такой прозрачной и тонкой, что кажется под ней можно разглядеть, как поднимаются древесные соки. Здесь похоронен отец. Аннет показывает мне надгробие с выбитыми письменами, ничем не отличимое от других. Изножье его густо заросло травой и белыми цветами с розовой сердцевиной и острыми, точно лучики звезды, лепестками, вверх в поисках неровностей тянутся тоненькие усики вьюна. Меня охватывает ощущение, будто на камне рядом с фамилией Светлов выбито не Евгений, а Михаил, а я – просто сторонний гость, что глядит на собственное похороненное и припечатанное неподъемным грузом прошлое.