- Тебе вправду жаль его? Или ты сказал так потому, что положено?
В словах Аннет вязкий привкус сомнения. Произнося их, она кривится, будто проглотила пригоршню черной рябины.
Смотрю на прочные ботинки и теплое темное платье Аннет. Поддавшись порыву, наклоняюсь, срываю с могилы крохотную белую звездочку и вместе со словами вручаю ее сестре:
- Жаль.
Михаил Светлов в своих дневниках называл отца символом человека. Интересно, будь отец жив, я смог бы излечить его безумие? Или я чересчур самонадеян?
- А я рада, что он умер, - Аннет скрещивает руки на груди. – И ты должен был обрадоваться. Он не менялся годами, годами мучал нас. Его чудовищная музыка до сих преследует меня во снах.
С моих уст едва не срывается предложение избавить ее от кошмаров. Но забирать у Аннет источник злости кажется неправильным. Потому что там, за злостью, мягкая и уязвимая таится жалость, в которой сестра не желает себе признаваться, а еще глубже, под жалостью - детский суеверный страх, что это она, своими желаниями, навлекла на отца смерть. С каждым днем мне все легче дается читать чужие чувства.
- Ты не виновата в его смерти, - пытаюсь ее утешить, на Аннет не принимает сочувствия.
- Я не узнаю тебя, ты таким не был.
- Каким?
- Отрешенным, чужим. Ты не помнишь того, что прежде делал, не задумываясь. И этот чудовищный говор, где только ты ему выучился? Порой мне кажется, будто ты не мой брат, а чужак, укравший его душу.
- Знаешь, Аннет, - вырывается у меня прежде, чем я успеваю подумать, - порой мне и самому кажется также.
Елизавета Львовна возвращается вскоре. Я не возлагаю особых надежд на эту встречу – и из дневников, в которых Михаил Светлов упоминал матушку раз или два, и из хранящихся в моей памяти воспоминаний у меня сложилось впечатление, что мать и сын были далеки друг от друга. Я помню Елизавету Львовну лишь мельком, коль скоро она присутствует в моментах, связанных с сестрами. Это дородная, белолицая женщина с крупным носом и редкими выцветшими бровями. На шее у нее крупное потемневшее распятие на жемчужной нити. Несмотря на то, что на дворе лето, Елизавета Львовна кутается в подбитую затертым мехом накидку.
- Кто вы? – вопрошает она, мазнув по мне равнодушным застылым взором. От ее мерного дыхания колышутся шерстинки меха на накидке.
- Мама, это наш брат, Михаил.
Натали подталкивает меня к креслу, в котором, точно в огромной черной ямище, утопает Елизавета Львовна. Так и хочется помочь ей оттуда выбраться.
- Михаил умер, а этот человек – я не знаю его, - произносит женщина, нимало не меняясь в лице. Шерстинки колышутся ровно.
- Мама, это наш брат. Он потерял память, но теперь вспомнил и нашел нас, - с горячностью говорит Сандрин.
- Вы обманываете меня. Мой сын умер. А этот незнакомец… зачем он выдает себя за него?
Нужно сказать что-то в свою защиту, но я не могу молвить ни слова. А вдруг эта женщина права, и Михаил Светлов живет лишь на страницах дневниках да в обрывках вложенной в моей голову памяти? Я не готов убеждать, будто я и есть ее пропавший сын, оттого что сам не до конца уверен в этом.
Сестрам тоже не удается ее убедить.
- С mama тяжелее день ото дня, - вздыхает Натали, едва дверь в комнату Елизаветы Львовны затворяется. – По крайней мере мы попытались.
- Ничего, мы справимся, - успокаивает сестру Аннет. – У меня есть хорошие новости. Мama привезла от тетушки приглашение провести сезон в ее столичном особняке. Какая удача, что тетушка решила принять в нас участие. Она обещала выделить из своих средств приданое, коль скоро кто-то попросит руки одной из нас.
- Правда? Мы отправимся в столицу! Будем знакомиться с интересными людьми, танцевать на балах! - щеки Сандрин румянятся от предвкушения, она вскакивает и в своем тонком светлом платье принимается кружится по комнате, раскинув руки и запрокинув кудрявую голову. - А ты, Михаил? Ты же поедешь с нами?
Аннет не сдерживает сомнений:
- К Зубрицким? Но уместно ли это? Тетя не писала про Михаила ни слова…