Своей решимостью Сандрин напоминает мне княгиню Магнатскую, и я любуюсь ею. В воспоминаниях сестра представала ребенком, но перед собой я вижу молодую девушку, мужества у которой побольше, чем у иных мужчин. Еще утром я готов был не ропща принять все испытания, что выпадут на мою долю, однако беспокойство Сандрин заставляет меня задуматься. Ей и впрямь не безразличная моя судьба.
- Ты уедешь? – настаивает сестра. – Нельзя медлить, тебя станут разыскивать.
- А как же полиция? Ведь я обещался явиться в участок.
- Коли явишься, тебя точно упрячут за решетку. Хоть раз подумай о себе, а не о других!
И я решаюсь. Судя по беспокойству Сандрин, ничего хорошего на каторге меня не ждет. Несмотря на разыгравшееся на улице ненастье, возле дверей стоит коляска с поднятым верхом, запряженная парой вороных. Целую сестру в лоб и забираюсь по ступеньке внутрь.
- Гони до вокзала! – наказывает Сандрин кучеру. Она стоит под проливным дождем в легком домашнем платье, и платье быстро обвисает тряпкой вместе с шалью, вместе с волосами, что тонкими прядями липнут к ее лицу. И это мое последнее воспоминание о сестре.
Вороные срываются с места. Дождь лупит по тонким стенам коляски, ветер отчаянно раскачивает ее из стороны в сторону, грозя перевернуть, брызги летят из-под конских копыт. Кучер отчаянно погоняет, в надежде поскорее завершить поездку. Со страшной скоростью мимо нас проносятся дома и мосты, каменные лестницы, вспененная рябью река, колокольни, шпили, стены монастырей, деревья с могучими кронами и лоскутки цветочных клумб. Кучер высаживает меня возле вокзала. Внутри сидят в ожидании люди со своими тюками, под высоким куполом прячутся от непогоды встрепанные голуби. Я беру билет в единственное место, которое знаю. Мне везет – паровоз вот-вот уйдет, точно дожидался меня одного. Захожу в выкрашенный облупившейся зеленой краской вагон[3]. Проводник, проверив билет на просвет, по моей просьбе находит мне место в уголке, где меньше всего народу - у меня нет настроения вести беседы и ловить на себе любопытные взгляды.
Обратный путь совсем непохож на дорогу сюда. Во мне не осталось надежд и стремлений, и смыслов для меня не осталось тоже. Я точно тот самый дуб, возле которого Звездочадский стрелялся со стражем: выжженный изнутри остов без сердцевины – живой, хотя по всем приметам должный умереть. На станции с домиком неразговорчивого сгорбленного смотрителя мне ожидает сюрприз – стоит мне сделать пару шагов, как из кустов с треском выламывается Белогрудый. Останавливается подле меня, упирает лобастую голову мне в грудь, едва не сметая с ног. В сопровождении нежданного попутчика подымаюсь до деревни, где стучусь к Васьваю.
Тот приветствует меня точно давнего знакомца:
- А, вот и ты, наконец. Думал, уж не поспеешь до холодов! Ну, поехали что ли!
- Поехали, - соглашаюсь я. – А куда едем-то хоть?
- К Уас Герги, вестимо, заждался тебя святой.
Я не удерживаюсь от вопроса:
- Ужели святой с тобой разговаривает?
Васьвай хитро прищуривается, закусывает конец длиннющего уса:
- А с тобой разве нет?
Никогда не понять мне деревенских, так вольно сплетающих придумку и реальность, что их не подловить на обмане! Что Арслан с его колдуном, что теперь Вавьсай, будто бы говорящий со святым. Но мне на удивление легко среди этих людей, будто бы из дальних странствий я воротился домой, где все ясно и просто: не нужно подбирать слова, не нужно думать, как их истолкуют, не нужно опасаться насмешек. В обители за время моего отсутствия не случилось перемен: по-прежнему пусто и гулко, сухо крошится камень, в воздухе плывет сладость ладана и вязкая теплота воска, – и впрямь, что ей, простоявшей веками, какие-то несколько месяцев, за которые обрушились все мои мечты? Уж не доказательство ли это незыблемости Творца против бренности человеческого бытия?
Перед старым, никогда не знавшим позолоты иконостасом в три ряда, брат Иннокентий, крестясь и отбивая земные поклоны, читает вечернее молитвенное правило. Строгие лики святых светятся идущим изнутри сиянием, сквозняк колеблет язычок лампадки. Становлюсь подле брата Иннокентия и вливаю свой голос в его: