- Милосердия двери отверзи нам, надеющиеся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианскаго.
И по мере того, как падают сквозь темноту слова – горячие, точно тлеющие угли, мне открывается решение столь очевидное в своей простоте, что остается только диву даваться, как я не пришел к нему прежде. Михаил Светлов писал, что верное решение не оставляет за собой сомнений. Кажется, я понял, что оно такое.
По окончании молитв я спрашиваю:
- Уас Герги принимает новых послушников?
Брат Иннокентий кивает. Похоже, он не удивлен, как не удивлен был моим возвращением Васьвай, как не удивлен дождавшийся меня Белогрудый.
- Я убил человека, - говорю я затем, не желая мостить путь к свету ложью.
- Кто из нас без греха?
[1] В России на протяжении последней четверти XIX и начала XX века полиция оказывала содействие судебным следователям, главное ее предназначение было принятие мер по сохранению следов преступления. Полиция не имела права осуществлять допрос свидетелей или обвиняемых, если только кто-то из них не был тяжело болен или имелось опасение, что он не доживет до прибытия следователя
[2] К середине XIXв. В России ряды полицейских набирались самые отсталые из числа военных, неспособных продолжать дальнейшую службу по состоянию здоровья. Доходило до того, что синонимом «полицейского» было «дефективный», поскольку полиция сплошь состояла из инвалидов, тщедушных и физически неполноценных.
[3] Цвет вагонов определялся их классом: первый класс красили в синий, второй – в желтый, третий – в зеленый.
XXIV. Преемник
Что сердце – свиток чудотворный
Где страсть и горе сочтены
Алексей Толстой
Дорогой дядя! Пишу вам свое последнее письмо, в котором завершаю историю этого удивительного человека, бывшего сперва героем, затем преступником, а к концу жизни сделавшегося, не побоюсь этого слова, – подвижником. Хотя дневники и пришли к концу, кое-что о его судьбе могу вам поведать я сам. Первым вопросом, с которым я обратился к отцу Амнесию по прочтении, был вопрос о сестрах, продиктованный ничем иным, как обидой за него, поскольку сам этот человек оказался абсолютно неспособным обижаться.
- Как же так получилось: вы стремились обрести родные сердца, а сестры в трудную минуту отвратились от вас!
Я говорил под воздействием эмоций. Отец Амнесий противопоставил моему порыву полную безмятежность.
- Они были юны, перед ними нежданно открылся целый мир, в котором им так долго было отказано и которого они могли лишиться по моей вине. Чтобы избежать внутреннего разлада и одновременно сохранить положение в свете им пришлось уверить себя, будто я им вовсе не брат. Я их не виню, к моменту нашей встречи во мне ничего не осталось от того веселого молодого человека, которого Аннет и Натали провожали на фронт.
- Выходит, они больше любили себя, нежели вас, коли так легко согласились на вашу жертву.
- О! Не требуйте от людей слишком много. Единицы способны отказаться от собственных интересов ради других, вернее они убедят себя в том, что подобная жертва не необходима. А уж чтобы противопоставить себя принятым в обществе правилам нужна недюжинная сила духа, каковую сложно ожидать от юных девиц.
- Но ведь Сандрин смогла, а она была моложе всех!
- О, Сандрин и впрямь только-только вышла из возраста сказок и недостаточно соприкасалась еще со взрослым миром, чтобы успеть перенять его лицемерие и двойную мораль. Она еще не научилась находить компромиссов с совестью.
Тут, дядя, я вспомнил наш с вами последний спор о Январе, когда вы винили ее в эгоизме, а я призывал сделать скидку на молодость и воспитание. Сердцем я был всецело на ее стороне, желая найти ей оправдания, тогда как вы винили ее и имели к тому все основания. Так и отец Амнесий защищал отрекшихся от него сестер силой своей любви к ним, подобно Иисусу, который оправдывал отрекшегося от него Петра. Получается, оценивая поступки людей, мы исходим не столько из объективности, сколько из расположения, и охотнее оправдываем тех, кто нам симпатичен. Но откуда тогда взять судей неподкупных, если все мы так или иначе обременены узами личных пристрастий?