На этом, пожалуй, можно было бы поставить точку, и я уже готов был ее поставить, кабы не случилось еще одно событие, едва ли знаменательное для мироздания, зато разом перевернувшее весь мой внутренний мир. Неминуемо наступали холода. Писать в храме сделалось совсем тяжко: коченели пальцы, краски не желали перешиваться и ложились неровно. Но мне оставалось буквально несколько дней, поэтому согнувшись в три погибели, я балансировал на шатких лесах и выводил своей кистью узоры, когда звонкий голос окликнул меня:
- Извините, что отвлекаю, но не могли бы вы помочь? Я ищу отца Амнесия.
Я опустил взгляд и увидел ожидавшую моего ответа девушку. На ней была пропыленная дорожная накидка, сколотая брошью под горлом, из-под которой выглядывали длинные, заляпанные грязью юбки. Шляпка сбилась на бок, выпуская прядь волос, черную, как вороново крыло. Точно громом пораженный, я уставился на девушку. Мироздание, видно, решило пошутить надо мною, ведь черты ее лица точь-в-точь повторяли лик написанной мною Мадонны, будто бы я писал ее не с некоего вымышленного идеала, а с этой самой девушки. Рискуя свернуть шею, я торопливо спустился с лесов и мало понимая, что делаю, подошел к пришелице, завороженно вглядываясь в ее черты. Она попятились. Я понял, что напугал ее и почувствовал настоятельную потребность объясниться:
- Простите! Хотя я и не знаю вас, но вы каким-то совершенно невероятным образом схожи с изображенной здесь девой Марией. Я даже грешным делом подумал, будто она сошла со стены осенить меня себя своей благодатью.
При моих словах на глаза девушки выступили слезы, чего я никак не мог ожидать.
- Я недостойна сравнения с нею. Я совершила грех – ужасный грех, и он жжет мне душу. Я приехала издалека, чтобы исповедаться отцу Амнесию, непременно ему. Говорят, он исповедник от Бога.
Я почувствовал себя едва ли не святотатцем, вынужденный расстроить ее:
- Боюсь, это невозможно. Отец Амнесий покинул сей бренный мир.
Она в отчаянии дернула головой:
- Теперь мне никогда не будет прощения!
Я не ощущал подобно отцу Амнесию запахов и вкусов чужих чувств. Но тем не менее я видел, о чем говорит незнакомка. Помните, я писал вал, что заметил перемены в лице Антипа после того, как отец Амнесий забрал у него способность наслаждаться чужими мучениями? Те перемены, что доступны лишь острому взгляду художника, подобно резцу отсекающему лишнее, и способному сквозь маску лица проникнуть в тайны глубины души. Грех незнакомки воспринимался мною точно траурная вуаль, туманившая ее черты и смещавшая краски во мрак. Здесь глубже тень, тут резче линия, там искажение формы. Все это было едва уловимо, но все было и проступало тем яснее, чем больше я хотел отвлечься. Неожиданно для самого себя я брякнул:
- Если вы согласитесь, я мог бы попытаться помочь вам забыть.
Будь ее лицо картиной, я взялся бы выправлять его своей кистью: убрал бы искажение черт, разбавил мрак яркими красками, под которыми он бы истаял, подобно лежалому льду в жаркий весенний день. Тяжесть ее греха не пугала меня, после увиденного на войне меня мало чем можно было испугать.
Пришелица пригляделась, прищуриваясь. Вид у меня был еще тот: грубая рубаха, позаимствованная у кого-то из жителей деревни, поверх – кожаная безрукавка мехом внутрь, какие носят здесь от мала до велика, руки, по локоть вымазанные всем цветами радуги, отросшие волосы и огромная бородища, которая давно уже нуждалась в ножницах парикмахера.
- Очень приятно с вами познакомиться. Вы один из братьев обители? – спросила девушка, протягивая затянутую в перчатку узкую ладонь. - Меня Яной зовут. Но если хотите, можете называть меня Янусей.
Я понял, что пропал отчаянно и бесповоротно.