Между тем жизнь течет своим чередом. На днях я зашел в библиотеку, намереваясь проштудировать воспоминания одного из прежних монахов, который на мое счастье довольно подробно описал росписи храма Богородицы. Меня встретил брат Исидор. Был он в крайнем оживлении: темные, как чернослив, глаза его блестели, руки торопливо перебирали какие-то бумаги.
- Господин Чистяков, как хорошо, что вы заглянули. Рукописи-то, коими вы интересоваться изволили, нашлись! Уж столько доброго вы для обители делаете, что мне хотелось отплатить вам тем же. Так уж я их искал, столько мест перебрал, где бы они могли быть! А затем как наитие нашло: вспомнил, что сам убирал их на полку аккурат меж Августином Блаженным и Дионисием Ареопагитом. Вот там они, на самом верху лежали и словно бы втихомолку надо мною посмеивались, пока я в разные углы заглядываю. Дохихикались теперь! Вот, извольте-с, в лучшем виде.
Он протянул мне стопку тетрадей, крест-накрест перевязанных выцветшей атласной лентой. Края их были порядком обтрепаны, вкривь и вкось торчали листы, не то вырванные, не то, напротив, вложенные добавочно. От тетрадей исходил запах старости, иному могущий показаться затхлым, но для меня то было само дыхание лет, спрессованных меж пожелтевших страниц. Так долго ждал я их, так сильно хотел обрести, что загодя эти тетради сделались моим величайшим сокровищем и никакая внешняя неказистость не способна была сие переменить. Я знаю, дядя, вы поймете меня как никто другой!
Я сердечно благодарил брата Исидора и просил разрешения сделать копию. Зная вашу любовь к рукописям, я не мог отказать себе в удовольствии порадовать вас подарком.
Но брат Исидор удивил меня:
- Не трудитесь, господин Чистяков. Эти тетради ваши, примите их в качестве подарка и благодарности за ваш труд во благо нашей скромной общины.
Мне захотелось расцеловать впалые морщинистые щеки брата Исидора, но, разумеется, я не стал пугать старика своим порывом. Не кинулся я и в келью, чтобы немедленно приняться за чтение. Как и намеревался, я принялся штудировать упоминания о былом убранстве храма и даже сделал наброски на основе прочитанного. Все это время обретенные мною дневники лежали рядом, и я нет-нет да и кидал на них взгляды, желая убедиться, что не сплю. Свои наброски я отнес брату Флавию и спросил, что он о них думает.
- Да что тут думать, - был ответ. – Трудится надо. Пока не попробуем, не увидим. Все одно, кроме нас с вами за это дело некому взяться. А зная, сколько времени поводите вы в библиотеке, я подозреваю, что больше вас о прежнем облике храма не ведает никто. Я готов довериться вашей скрупулезности и собственными рукам.
Он выставил перед собою ладони, перемазанный золотистыми, багряными, охряными, зелеными, голубыми цветами. Оттирать их было бессмысленно, поскольку большую часть дня мы проводили с палитрой и кистью, и с трудом отмытая краска тотчас ложилась обратно.
Я положил заветные тетради на каменную скамью под окна, засучил рукава, повязал фартук и принялся за работу. Следующие несколько часов я провел под сводом, нимало не беспокоясь ни о руках, ни о тетрадях и ни о чем вообще. Своей кистью я создавал одеяния и лица, крылья, небеса, лучистые звезды, солнце, облака, – все вместе, одновременно, но видел перед собой не картину, а лишь соединение пигментов, разницу тонов, множественность и кривизну линий, образов, форм. Исчезло время, развернулось пространство. Плыла под руками, вытачиваясь из небытия, реальность. Я точно сделался проводником незримой неведомой силы, которая струилась через меня, выплескиваясь огнем и застывая в извечных сюжетах, я был альфа и омега, тем, кто выводил роковые письмена на стене в ночь падения Вавилонского Царства[1],
Но я опять увлекся. Извиняет меня лишь то, что, взявшись за кисть, я будто проваливаюсь в другой мир и не всплываю со дна его до тех пор, пока меня не исторгнут насильно. Надеюсь, вы поймете меня, поскольку моя страсть к цветам и формам сродни вашей к рукописям и языкам.