Как-то во время такого ночлега я натыкаюсь на усыпанный густыми соцветиями куст. Цветы его не чета придорожным: они крупнее, рдеют закатным пламенем и источают густой аромат, манящий крохотных мотыльков с прозрачными крылышками. Я хочу сорвать цветок, но обнаруживаю, что стебель его покрыт шипами, которые немедля впиваются мне в ладонь. Боль не столько сильна, сколь неожиданна. И вместе боль и неожиданность что-то страгивают в моей голове, отчего с губ сами собой срываются слова.
Память моя ты, память,
Роза моя с шипами…
Такой тоской, такой печалью веет от сказанного, что посреди теплого вечера меня пробирает дрожь. Роза, понимаю я. Цветок называется роза. Я знал это, но забыл. Как забыл и то, что у розы есть шипы. Я гляжу, как на ладони в месте укола выступает кровь, солоноватая и теплая. Все это время слова звучат в моей голове, заставляя снова и снова задаваться вопросами: кто я, откуда пришел и что оставил там, за пеленой беспамятства.
V. Отец Димитрий. Отъятое
Позабыв людское горе,
Сплю на вырублях сучья.
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь у ручья
Сергей Есенин
Со временем я перестаю опасаться вновь пробудиться в пустоте. Я помню день за днем, что брожу по дорогам и бездорожью. Они схожи между собой, эти дни, схожи и просты: за пробуждением следует путь, утро сменяет вечер, вслед за палящим солнцем появляется холодная луна. Что-то беспокойное теплится во мне. Ощущение ли того, что жизнь моя близится к концу? Но на что мне такая жизнь? Я безразличен к известию о скорой смерти и не понимаю, отчего прежде, в воспоминаниях, оно повергло меня в такой ужас. Однако беспокойство не унимается, гонит вперед на поиски чего-то, что, верно, я узнаю лишь по обретении. И я позволяю ему править мною, поскольку не могу измыслить ничего ему на смену.
Мне кажется, будто таким образом я пытаюсь обрести самого себя. Я так и не вспомнил прежней жизни. Беспамятный, безымянный, бреду я вперед, все время только вперед. Порой я выхожу к людскому жилью, чтобы обменять деньги на еду. Большей частью люди равнодушны ко мне, но попадаются и такие, кто откровенно сторонится. Я чувствую их холодную неприязнь и горький вкус лжи с гнильцой брезгливости. Я немного значу в их глазах, поэтому предпочитаю одиночество. Наедине с собой я вновь и вновь пытаюсь найти хоть какие-то знаки, указывающие, кем я был прежде. Я рассматриваю свою одежду, обувь, руки и ноги, но их вид ни о чем не говорит мне. Иногда мне кажется, будто стоит приложить еще немного усилий, и я прорвусь сквозь окутавшую разум пелену, я делаю глубокий вдох, сжимаю ладони в кулаки, но мысли мои на проверку оказываются обманом.
Отдельные фрагменты действительности знакомы мне настолько, что я вовсе не задумываюсь об их природе: ягоды, птичьи трели, узорчатый след от проползшей по песку змеи, мох на камнях, в мягкости которого я не сомневаюсь ничуть. Другие вспоминаются, стоит мне раз увидеть их, так я узнал сыр и хлеб, бродячего пса, яблоки, крапиву. Но этих фрагментов недостаточно, чтобы сложить целостную картину мира, и не реже я натыкаюсь на зияющие в памяти пустоты. Я не помню своего имени и вообще ничего о себе самом, не ведаю, отчего стал беспамятным, не знаю окрестных мест, не понимаю, как обращаться к встреченным мною людям – по их лицам, по взглядам, по исходящему от них холоду я понимаю, что говорю не то. Все это неясно и странно. Я убежден, что прежде жил в устойчивом мире, где вещи имели свое определение, розы – шипы, а прожитые дни, сколько бы их ни миновало, оставались в моей голове навсегда. Я не могу довериться памяти, поэтому большей частью отдаю свое существование на откуп инстинктам.