Однажды дорога приводит меня в селение. Я уже видал такие не раз, мне неуютно здесь из-за косых взглядов, окриков, слетающих с поджатых губ, запаха гнили, который я чувствую всякий раз, едва люди признают во мне беспамятного. Я намереваюсь попросить хлеба и быстрее идти прочь, когда некий звук заставляет меня остановиться. Я вслушиваюсь. Звук мерен, гулок, он заполняет собою пространство и летит дальше и дальше. Пока я стою, рука моя подымается вверх и сложенными щепотью пальцами я поочередно касаюсь лба, груди, плеч. Действие вершится безо всякого участия разума, оно столь же привычно и естественно, как дыхание. Ноги сами ведут меня на звук, и это тоже естественно и привычно.
Туда же идут другие люди. Лица их темны, темны волосы и глаза. У мужчин – бороды в пол-лица, головы женщин покрыты косынками. Вместе с другими я подымаюсь по извилистой каменной тропе. Она оканчивается возле высокого дома. Дом этот сложен каменными плитами, окна его высоки и узки, в них, не сгибаясь, может пройти человек. Он окружен забором, калитка в котором распахнута настежь, изнутри доносится пение. Прежде я никогда не слыхал, как поют, но совершенно точно уверен, что мелодия выводится человеческим голосом, и это еще очередная шутка моей памяти. Над входом висит изображение, столь темное, что я не могу его разобрать. Однако пока я вглядываюсь, рука вновь тянется ко лбу, к груди, к плечам, и я не мешаю ей, поскольку прочие делают ровно также. Похоже, в одной руке сейчас больше памяти, чем во мне самом. Как и другие, я склоняюсь в поклоне и переступаю порог.
После яркого света глазам требуется время, чтобы привыкнуть к царящему внутри полумраку, в котором цветут крохотные лепестки пламени. Колеблемые незримым ветерком, они качаются перед нарисованными на стенах лицами – темными и строгими, подрагивают в руках пришедших, ровняя их грубые и резкие черты с тонкими нарисованными чертами. Впереди, там, где лепестки собираются целыми пламенеющими соцветиями, стоит мужчина в длинном свободном одеянии и говорит нараспев, то замедляясь, то ускоряясь. Темп его речи знаком мне. Я понимаю это по тому, как скоро подстраивается под него дыхание, частое после подъема. Умиротворение и покой нисходят на меня. Слова уверенно заполняют зияющую внутри пустоту и озаряют ее таким же теплым светом, каким озарено помещение: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе, Господи, щедрый и милостивый, долготерпеливый и всепрощающий! Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» Я принимаюсь повторять слова – те, какие звучат чаще других, стараясь сохранить их в себе, подобно тому, как пытался сохранить в себе воду, не имея возможности запастись ею впрок. Терпкая и светлая радость чудится мне в этих словах. «Слава Тебе, Христе Боже, надежда наша, слава Тебе и ныне, и присно и во веки веков! Аминь.»
Когда человек замолкает, когда стихает пение и люди принимаются расходиться, напоследок коснувшись лбом или устами изображений на стене, я не спешу за ними вослед. Мне совершенно точно знакомы такие места, после скитаний я обрел, наконец, нечто близкое. Говоривший один за одним сдувает лепестки пламени. Вот он подходит ко мне, и я вижу его лицо – красноватое, со впалыми щеками и тенями под глазами, с длинною темной бородой. Внешне оно не отличается от прочих, но тепло, что от него исходит, заставляет зажмуриться, словно от яркого солнца.
- Вам нельзя тут оставаться, я закрываю храм. Приходите завтра, - обращается он ко мне.
- Завтра?
Я уже знаю, что если повторить сказанное, люди принимаются говорить снова, и тогда мне намного легче понять их. Человек поступает так же.
- Заутреня в шесть, колокол слыхать издалека. Ведь вы не из этих мест? Я прежде не видал вас. Где вы остановились?
Он вызывает желание довериться. Я отчего-то убежден, что не может случиться ничего худого в этом месте, где нагретый воздух напитан сладостью, а слова источают трепетное золотое сияние.
- Я беспамятный, - отвечаю на все вопросы разом.
Если во мне есть какая-то скверна, я не стану ее скрывать. В отличие от памяти, чувства не подводят меня. Человек не выказывает неприязни, от него не исходит ни стылого страха, ни отдающей гнилью брезгливости, одно лишь мерное неразбавленное тепло.
- Давно? – спрашивает он.
Мой ответ легко угадать: