Доверяясь ему, я иду к костру, выбираю ветку подлиннее и, рискуя опалить брови, прикладываю к зажатой в зубах самокрутке. Делаю глубокий вдох, жадно втягивая едкий, обжигающий дым. Горло саднит. Кашляю, но тяну дым вновь и вновь, до предела наполняя им грудь. Дым кажется мне слаще воздуха, потому что я точно уверен, что дышал им прежде. С каждым последующим вдохом ощущение привычки утверждается. Увы, помимо ощущения, на ум не приходит ничего, только уверенность рук и губ. Зато оживают в памяти наставления отца Деметрия: «Прошлой жизни вы не вспомните, сколь бы ни пытались. Нельзя вспомнить отъятое». Я не готов признать правоту его слов, но и опровергнуть их бессилен. Чем яростнее я пытаюсь проломиться сквозь глухую стену беспамятства, тем более чужеродными делаются только вот показавшиеся знакомыми жесты. И я сдаюсь, чтобы сохранить хотя бы тень воспоминаний, эхо от эха.
Пока огонь разгоняет тьму, я запасаюсь горящей веткой и принимаюсь заглядывать в подземные коридоры. Большей частью они завершаются крохотными каморками, где даже сидеть можно либо согнувшись в три погибели, либо ведут по кругу, возвращая к началу поисков. Но вот в одном из коридоров я улавливаю дуновение ветерка. Иду вслед за ним. Он приводит меня к выходу. От яркого света слезятся глаза, холод вцепляется в разогретые движением члены, жжет. Я понимаю, что мне придется заняться поисками пропитания, но прежде беру топор и заново наполняю пещеру ветками взамен израсходованных. Затем надеваю просохший тулуп и окончательно выхожу в слепящую белизну.
Это не тот путь, каким я пришел сюда. Выход скрывается в расселине между скал. Даже теперь он спрятан за густым кустарником и деревьями, а летом, когда деревья стояли в своем зеленом уборе, его вообще не разглядеть. Неизвестный хозяин знал, что делал, устраивая себе убежище. Вслушиваюсь в звуки зимнего леса: шорох падающего снега, треск соударяющихся ветвей, птичьи голоса, легкий бег мелких проворных зверьков и далекий хруст, производимый зверьми более крупными. Порой мне удается угадать близость жилья по собачьему лаю, запаху дыма, срубленным деревьям или следам, но на сей раз ничто не нарушает жизнь лесных обитателей. Зимой темнеет рано. Боясь потерять дорогу назад, я не решаюсь бродить в темноте и голодным возвращаюсь в пещеру – горсть найденных под снегом ягод едва ли можно считать ужином.
Выйти к деревне мне удается только на следующий день. Она невелика, всего-то дюжина домов. Полуразвалившиеся, косые, с обветшалыми крышами, они стоят близко друг другу, точно ища опоры, заборы покрыты трещинами, а кое-где начали разрушаться, но, судя по всему, местных жителей это не сильно заботит. Дни, проведенные с отцом Деметрием, изменили меня. С первой встречи во мне уже не признать беспамятного. Я неплохо научился облекать свои мысли в слова, хотя и не всегда объясняюсь складно, а оттого предпочитаю молчать. Тогда люди принимаются говорить сами, и мне куда легче понять их.
В первом же доме мне отворяют. На пороге стоит крепкий старик с длинной седой бородой, за его спиной во дворе заливается лаем огромный лохматый пес. От хозяйского окрика пес умолкает, садится, скалится грозно. Старик смотрит на меня, прищурясь.
- Доброго дня, хозяин. Не найдется ли какой работы? Хоть за скотиной прибрать, хоть из лесу дров привезти, хоть забор поправить, я все могу.
- Справляемся помаленьку… - тянет старик. Двор у него в полном порядке, да и пес не выглядит некормленным, даром что злой. Ну да ему и положено облаивать незваных гостей.
- Сам откуда будешь?
- Издалека. Мне бы поесть… да дело какое, чтоб не нахлебником.
- Ну, проходи что ли, раз издалека. Накормить – накормлю, не обеднеем с хозяйкой с куска хлеба. А насчет работы… Мне-то помощь ни к чему. Места у нас тихие, чужаки забредают нечасто. На себя надеяться привыкли. Зато и недобрых людей не боимся, им сюда добираться – только даром ноги бить, поживы у нас - шиш да не шиша. Так и живем, не ведая, что в мире творится.