Гермьян распоясывается, стаскивает тулуп, обнаруживая цветную рубаху, следом срывает шапку, высвобождая буйные темные кудри. В ухе Гермьяна блестит золотое кольцо.
- Давно здесь обретаешься? – обращается он затем ко мне.
- Снег уж лежал.
- А я еще удивляюсь, что ты такой молчаливый! Немудрено слова позабыть, когда перемолвиться не с кем. Поди очумел-то один сидеть? Ночами, небось, на луну с тоски воешь? Вон и оброс, точно бирюк какой. Ну да я составлю тебе компанию, сам не терплю одиночества. Думы тогда разные в голову лезут. Слушай, а похлебка твоя не подоспела? У меня со вчера кишка кишке стучит по башке.
Гермьян жадно смотрит на булькающий над огнем котелок, из которого торчат беличьи хвосты. Как оказалось, ловить белку силками куда сподручнее. Я слышу голодное бурчание у него в животе. Вспоминаю собственные блуждания в поисках пищи, и мне становится жаль гостя. Хотя мясу до готовности далеко, снимаю котелок, ставлю на большой ровный камень, что приспособил под стол. Гермьян хлебает жадно, смачно чавкает, от жара хлюпает носом. Пальцами вытаскивает куски бельчатины, перебрасывает с ладони на ладонь, чтобы скорее остыли. Тонкие косточки хрустят под зубами. Зубы у моего нового знакомца что надо: крепкие, белые, недаром он то и дело скалит их в улыбке. Когда остается последний кусок, гость вспоминает обо мне:
- Сам будешь?
- Ешь, коли голоден.
Пока Гермьян жует, он молчит, а я не горазд на долгие беседы – не то и впрямь отвык в одиночестве, не то и прежде был немногословен. Мой гость не заставляет себя упрашивать и быстро уплетает остатки.
- Хлеба нет? – спрашивает с набитым ртом.
Отдаю ему крошащуюся краюху из своих запасов, он съедает ее одним махом, запивая остатками моего варева. На его месте я бы уже не смог шелохнуться, однако Гермьяну все нипочем. Вытирает бороду цветным рукавом, откидывается на спину, заложив руки за голову. Лениво следит за тенями, бегающими вперегонки по стенам пещеры. Сытым покойным довольством веет от него.
- Хорошо горячего хлебнуть, в брюхе сразу потеплело, будто комок льда растаял. Вот бы винца еще да девку посговорчивей. Слушай, а места тут как вообще, глухие или живет кто?
Он неуемный, этот Гермьян. Шумный и беспокойный, как суетный зверек из тех, что снуют меж древесных корней. Не успев лечь, уже подымается, вертится, устраивается удобнее, подталкивая под себя свернутый тулуп, и вновь принимается возиться.
- Внизу деревня, там живут.
- Ну, и как люди?
- Люди и люди: два глаза, голова, пара рук. Как ты, как я.
- Да я не о том. Трактир там у них имеется? В долг наливают? Тосты звонкие говорят? А девки деревенские хороши? Гладкие али рябые?
Я не понимаю и половины того, о чем он толкует, и еще меньше понимаю, отчего его это заботит. Передергиваю плечами:
- Хочешь, сведу, сам увидишь.
- Хочу. Надо же знать, куда судьба забросила. Пошли теперь!
Гермьян подскакивает и принимается облачаться в свой тулуп, второпях не попадая в рукава. Его нетерпение колется острыми жгучими искрами.
Скоро стемнеет. В первые дни своего пребывания в пещере я не решался ходить в лес в темноте. Теперь, заучив тропки и запомнив приметные места, я легко спускаюсь вниз и также легко нахожу дорогу обратно. Но жизнь деревенских следует за солнцем – они пробуждаются по свету и затворяют свои жилища, едва смеркается. «Добрый гость в ночь не придет» - так они говорят. За деревенскими вослед я и сам приноровился к солнцу, даром что обретаюсь во мраке.
Все это я принимаюсь растолковывать своему беспокойному знакомцу.
- Когда пойдем? – нетерпеливо пытает он.
- Да хоть с рассветом.
Деревня Гермьяну не нравится. При виде жалких домишек, скрытых сухими плетьми винограда, и развалившихся заборов, он фыркает, кривится:
- Разве ж так живут! Как ты здесь не помер с тоски?
- Добрый человек научил меня молитвам, могу научить и тебя.
- Молитвам-то? Пустое это. Господу я не по нраву, не шибко он мне помогает.
- Господь споспешствует всякому, кто Его просит, - повторяю слова отца Деметрия не потому, что заучил, а потому что и сам в них верю.
Гермьян трясет темными вихрами:
- Богатым, вот кому он помогает. Легко молиться, когда у тебя нужды нет: кушанья на золотых блюдах, дом высокий с белыми колонами, платья на каждый день разные, слуги прихоти исполняют. Приходишь ты в церкву весь из себя наряженный, с крестом золотым на груди, становишься в первом ряду да славословия поешь, ни об чем больше не думая. О чем тебе беспокоиться, коли у тебя все ажуре? А молитвы бедняков когда Божьих ушей достигали? Бедный сам себе подмога: ему-то и еды добыть надо, и ночлег, и одежку-обувку, куда ни кинься – везде пусто-пусто. Тут хоть с вечера до утра молись. Только проку с этих молитв. Вот скажи, чем тебе твой Бог помог? Сидишь в берлоге под землей, одичал, света белого не чаешь.