На обратном пути я останавливаюсь поболтать с людьми, которых узнал за зиму. Слушаю, как дед Темрюк ловил мышь, да ненароком сам попал в мышеловку, как в курятник к Голохвостовым ночью влезла лиса да перетаскала кур, а они думали, что пес брехает понапрасну; как Юся-младший выучился ходить по крыше и теперь не желает спускаться на грешную землю. Юсин брат Извар гордо показывает осиные гнезда в сарае и ласточкины - под крышей, и я вспоминаю, что ласточка – это проворная черная птаха с белой грудкой и раздвоенным, будто от удара топора, хвостом. Кажется, я видел их прошлым летом или в прошлой жизни.
Я слежу за лицами людей, когда они делятся со мной самым дорогим - своею памятью, и, подобно весенней земле, напитываюсь ею: яркой сочной радостью, сторожким недоумением, сытым довольством, сладким дурманом гордости, усмешками, от которых свербит в носу и хочется чихать, как от табака. Мне странно думать, будто эта жизнь может оборваться для меня – столь незыблема она, столь крепко держится за землю, за камни, за синь небес. И чем чаще я об этом думаю, тем сильнее тянет меня в дорогу. Уж коли обещанная доктором смерть настанет, прежде я должен успеть получить ответы на свои вопросы.
В отличие от меня Гермьян, не любит ни лес, ни деревню. В лесу он плутает, а в деревне – скучает. Обычно мой гость устраивается на камне близ входа в пещеру, рвет цветы, насвистывает, подражая птичьим голосам, или просто щурится на солнце. В такие минуты он напоминает какое-то верткое существо, готовое пожертвовать хвостом, лишь бы не быть пойманным. Я точно знал его, но позабыл, как и все прочее. На камне застаю Гермьяна и теперь.
- Ты долго бродил, я заждался.
- Ждал меня? Зачем?
Хотя Гермьян не любит одиночество, это происходит от того, что в одиночку ему не перед кем красоваться, а вовсе не оттого чтобы он нуждался в людях. Вздыхает:
- Надо бы к деревенским пойти за спичками. Наши кончились. И костер, как назло, затух. Я хотел раздуть от углей, да не вышло.
За зиму я привык к мягкому свету, потрескиванию углей и обволакивающему сонному теплу. Даже к горечи дыма привык, пропитался ею и уже не чувствую запаха. А Гемьян вовсе не терпит холод, недаром на нем такой толстый тулуп. Иду в пещеру, нахожу груду веток, которые он натаскал, пытаясь воскресить пламя. Мой гость тут как тут, заглядывает через плечо, жадно следит, как с пальцев моих соскакивает искра, как огненные язычки, точно шустрые белки, принимаются скакать с ветки на ветку.
- Никак не пойму, как ты делаешь это! Научи меня своему фокусу!
- Фокусу?
Он часто говорит непонятные слова. В этом соединились ладанная сладость благоговения, едучая зависть и уже знакомая мне алчность. Алчность облекает Гермьяна, точно вторая кожа: мой гость хочет всего и разом - вина, еды, чтоб слушали, не перебивая, тепла костра, денег, дом с белыми колонами. Сейчас он алчет знания.
- Ну, как ты разжигаешь огонь без спичек, голыми руками. Я такого не умею, а мне бы очень пригодилось.
- Я не разжигаю огонь руками, это искры от людских сердец.
- Что за чепуха! Ты за дурака-то меня не держи. Не хочешь раскрывать свои секреты, так и скажи, не обижусь, - врет Гермьян. Обида его горька, как дым, как некоторые травы, из тех, которыми Малика надеется выгнать кашель из груди Хамзата.
Доступными мне словами пытаюсь объяснить то, что понял в самый первый день, очнувшись от беспамятства.
- Тепло – это память о солнце, крохотная искорка огня. Солнце уходит, а память остается: в земле, в травах, в деревьях, в камнях, в дорожной пыли. Когда люди рассказывают что-то, отчего они счастливы, это память о том, что когда-то согрело, такая же искорка. Я сохраняю их память, а затем вынимаю и затепливаю пламя. Соединяю искорки. Similis simili gaudet…[1].
Наверное, если б я помнил больше, то смог бы объяснить лучше. Но я не помню, поэтому Гермьян продолжает дуться. Он не понял меня. Похоже, я и сам не понял всего, что наговорил.
Перед самым уходом я в последний раз спускаюсь в деревню попрощаться с Хамзатом и Маликой. Мне будет не хватать бодрящегося старика и его немногословной ласковой хозяйки.
- Вот оно как, покидаешь наши места. Оно и верно, конечно. Сходи, погляди, что в большом мире творится, не век же в пещере штаны просиживать, - говорит старик, но вперекор словам я чувствую острую щемящую тоску. Ему жаль прощаться со мной, и одновременно он мне завидует, ему самому долгая дорога уже не по силам, да и Малику одну не оставить.