- Гермьян! Давненько не заглядывал!
Голос хозяина удивительно тонок для его крупного тела. Невольно гляжу на Мурмура, ожидая, когда он еще что-нибудь скажет, чтобы убедиться, что мне не послышалось. Он не подводит: похожими на лопаты ладоням хватает Гермьянову руку, принимается ее трясти, затем кивает в мою сторону:
- Кто это с тобой?
Я называюсь, а Гермьян добавляет:
- В пещере у Зверолова повстречал. Зимовали вместе.
Мурмур не скупится на рукопожатия, и я слышу, как трещат мои кости - хватка у хозяина крепкая. Он приносит нам хлеб, булки, сыр с зеленью и мясо в горшках, присыпанное травами. С размаху бухает на стол кувшин с вином. Гермьян сверкая глазами, принимается за еду, налегает на вино. Мне не нравится кислый вкус вина, и я ограничиваюсь несколькими глотками, чтобы запить мясо, которое несмотря за завлекательный аромат, оказывается жестким.
- Ну как, Иван, нравится? Тут тебе не глухомань в десяток дворов!
С пальцев, которыми Гермьян вылавливает мясо из горшка, капает жир. Мой спутник непрестанно смеется, оголяя крупные белые зубы и крепкие коричневые десны, трясет кольцом в ухе. Гермьян не знает удержу в проявлениях чувств, у него все через край: хохочет ли он или злится, хочет ли петь или пить. Ему хорошо здесь, а вот я ощущаю себя ни к месту, но все же говорю, что нравится, не желая его обижать. Гермьян не чувствует ложь.
После еды посланный Мурмуром парнишка в засаленных белых перчатках проводит нас в комнаты, две по соседству, разделенные тонкой перекосившейся дверью, вовсе не приспособленной к тому, чтобы быть запертой. В той, что отведена мне, я обнаруживаю деревянную кровать с тонким тюфяком и невесомую подушку. Распахнутое окно выходит во двор, откуда по-прежнему несутся крики: «Бык! Бык! Табан! Стопа!».
За неимением других предметов обстановки и иных занятий, ложусь на кровать. Она жесткая, как камни в пещере Зверолова. Из головы не идет песня Хамзата и легкость, с которой Гермьян толковал об ее покупке: «Память – товар не хуже прочих, по-честному взял, без обмана, целых три чаянья отвалил, никто больше в его глуши не даст. Памятью сыт не будешь». Правота Гермьяна, ладная да гладкая, так и норовит влезть внутрь и перелатать под себя. Затем на ум приходят слова отца Деметрия: «Вы не родились беспамятным, у вас забрали воспоминания. Либо вы совершили нечто скверное, и так решили стражи, либо отдали их доброй волей и без принуждения». Вновь возникает лицо Гермьяна, а следом звучит насмешкой: «Сам-то небось не один день отдал, а жизнь целиком».
«Память моя ты, память, - шепчу я. – Роза моя с шипами». Мои ли это слова или чужие, я не знаю. Я отчетливо вижу эту розу, она облетевшая и отчего-то голубая, как небеса, но одной розы слишком мало, чтобы приоткрыть завесу над прошлым. В голове крутится неотвязно: сам согласился отдать - доброй волей, без принуждения, трижды, как обычаем велено. Не то обо мне, не то о Хамзате, не то о нас обоих. Мысли мельтешат все быстрее, и все меньше связи между ними, и я никак не могу замедлить вращение, чтобы рассмотреть их пристальнее. Однако едва я принимаюсь проваливаться в вязкую тьму сновидений, как крики под окном делаются громче:
- Снова бык! Табан!
В них соленый металл, едкий пот, мрачная сухая ярость и холодящий кожу страх.
- Да он мухлюет! – доносится не то из яви, не то изо сна.
- Что вы, мужики! Я с вами по-честному, без обмана.
Что-то беспокоит меня, мешает отдаться сонному забытью: этот назойливый зуд: «по-честному, без обмана», этот страх, не мой, но очень-очень знакомый.
Так это ж Гермьянов голос! И страх тоже его!
Я подскакиваю, высовываюсь в окно. Так и есть, мой спутник внизу с мужиками. Они горячатся, машут руками. Гермьян пытается что-то им втолковать. У одного на поясе нож, он выхватывает его, прет на Гермьяна. Тот пятится. Его товарищ хватает моего спутника за локти, не давая сбежать. Нож остро взблескивает. Лица мужиков перекошены от злости. Думать некогда, тело решает само. Выбираю самый короткий путь: через окно. Падаю в цветущий куст, земля ударяет по ногам. Вырываюсь, с треском ломая ветви, словно лесной зверь. Успеваю перехватить занесенную руку с ножом, дергаю на себя, одновременно выворачивая запястье. Нож падает в пыль. Наступаю на него ногой для верности. Мужик плюется, извивается, сквернословит. Руки не отпускаю, боль держит надежнее пут. Мой приятель меж тем высвобождается, принимается лупцевать державшего его мужика: бьет, куда придется, со злостью, беспощадно, в кровь; валит наземь, пинает ногами. Я опасаюсь, как бы он не забил его. Но нет, мужик хватает Гермьяна за ногу, роняет с собою рядом.